Книга И вдруг никого не стало - Изабель Отисье

Заставив себя все-таки встать, она принялась открывать шкафы и без разбору набивать рот всем, что попадалось, заедая пригоршню сахара сухими макаронами и батончиками из злаков. А потом, кое-как дотащившись до дивана, рухнула в полусне-полуобмороке. Сколько времени проспала, она не знала. Очнулась в темноте и заснула снова, и так несколько раз подряд. Наконец окончательно пришла в себя. За окном было светло.

Несмотря на голод, на этот раз она не торопилась, медленно снимала с полок один предмет за другим, холодную гладкую тарелку, тяжелую чугунную кастрюлю с толстым дном, встряхивала картонную коробку и слушала, как внутри шуршат спагетти. Она терпеливо их сварила, разогрела томатный соус. Потом, чувствуя, как рот наполняется слюной, накрыла на стол. Покончив с едой, снова легла, на этот раз в настоящую кровать – в двух маленьких комнатах, смежных с большой, в ее распоряжение были предоставлены двенадцать двухъярусных коек с аккуратно сложенными синтетическими перинами. И мгновенно провалилась в сон, словно накрыв крышкой прошедшие месяцы.

Первые два дня она была слишком слаба, чтобы отважиться на обратный путь. Ей и за водой-то ходить было трудно, да и дом покидать не хотелось, она словно боялась, что обретенное убежище за время ее отсутствия волшебным образом исчезнет. Она много спала. Подолгу перебирала запасы, неизменно приходя в восторг, какого у нее даже рождественские подарки в детстве не вызывали. Здесь было все: консервы, сухофрукты, орехи, макароны, сушеные овощи. Сунув в рот половинку персика, она замирала от наслаждения, когда по гортани стекал приторный сироп. Она дочиста выскребла банку сахарной фасоли и вылизала крышку.

В уголке сознания тлела мысль о Людовике, но расстояние до него все еще казалось непреодолимым. Слегка окрепнув, она принялась исследовать свои новые владения. Обнаружила чулан, превращенный в ванную – с корытом и умывальником, куда надо было наливать воду из ведра.

Увидев себя в засиженном мухами зеркале над умывальником, она резко отдернулась. Вот это – она? С прилипшими к птичьему черепу спутанными волосами? С огромными ввалившимися глазами, глядящими из лиловых кругов? С шелушащейся от холода грязной кожей в красных пятнах и прожилках? У нее лицо трупа, да, именно трупа. Только теперь она осознала, что подошла к самому краю пропасти, что жизнь в ней едва теплится. И, прежде чем спешить на помощь, ей следует позаботиться о себе. Она, Луиза, должна жить, а там будет видно. Ей вспомнился инструктаж по безопасности в самолетах, ее всегда коробило, когда стюардессы объясняли, что сначала надо надеть кислородную маску на себя, а потом уже – на своего ребенка. Теперь она осознала их правоту.

Она умрет, если вернется туда. Никаких сомнений. Даже если допустить, что она найдет дорогу обратно, еды на старой базе все равно не хватит, чтобы продержаться до следующего лета. Она не сможет ни принести с собой достаточно еды, ни притащить Людовика сюда. Ею целиком завладел примитивный животный эгоизм, которому она пыталась найти оправдание. Разве зверь пожертвует собой ради другого зверя? Нет. Смысл жизни в том, чтобы защитить себя, сберечь себя, прежде чем заботиться о других. Альтруизм хорош в благополучном обществе. Она испытала столько лишений, дошла до самого предела, и подумать для начала о себе вовсе не означает деградацию личности. Речь лишь о том, чтобы расставить приоритеты.

Но на самом деле Луиза попросту боялась. При мысли о том, чтобы снова совершить переход через горы, ее охватывал ужас, но еще страшнее были мысли о возвращении в «Сороковой», ставший для нее символом поражения и смерти. Только подумав об этом, она начинала задыхаться, внутри все сжималось. И положить на другую чашу весов ей было нечего, даже судьба самого дорогого для нее человека не могла их уравновесить, безумный страх перетягивал.

Говорят, у тяжелораненых вырабатываются эндорфины, которые уменьшают боль. Вот так и разум Луизы с каждым днем все плотнее окутывал Людовика пеленой забвения, избавляя ее от мук выбора. Повинуясь инстинкту, она все реже вспоминала о нем, его образ словно растворялся в тумане, как лицо умершего, чьи черты в конце концов забываешь.

Один день сменял другой. Луиза почти не выходила из дома. Она придвинула диван к топившейся углем печке, и этих владений ей было вполне достаточно для жизни вне времени. Она с неизменным удовольствием читала и перечитывала скучные и пошлые журналы, разгадывала кроссворды. Дремала, слушая, как дождь стучит по крыше, и нарадоваться не могла тому, что в дом ему не пробраться.

Она часами грела воду, наполняла ванну и расслабленно лежала в ней в состоянии почти бессознательном до тех пор, пока не начинала мерзнуть. Волосы она обкромсала ножницами, ногти коротко остригла, одевалась в слишком просторную, но удобную и целую одежду и вяло сопротивлялась булимии, заставлявшей ее то и дело варить макароны или рис. Она поправлялась. Людовик обратился в тень, в воспоминание, запертое в дальнем углу ее сознания.

Несколько дней Луиза пребывала в спячке, а выйдя из нее, отправилась исследовать второй домик. Поначалу, поняв, что это лаборатория, она потеряла к нему интерес: ничего съедобного там не найдешь. Но затем любопытство все-таки проснулось, она вернулась и обнаружила рацию. Люди, связаться с ними, просто поговорить, позвать на помощь – при мысли о такой возможности мурашки по телу забегали. На «Ясоне» у них ничего похожего на эту рацию не было, они предпочли маленький спутниковый телефон. Но она видела подобные приборы в горных приютах, даже видела, пусть и вскользь, как ими пользуются. Прежде всего нужна энергия, значит, надо включить генератор в пристройке.

Луиза провозилась три дня, прежде чем ей, и то почти случайно, удалось пробудить генератор к жизни. Бензина оказалось немного, но должно было хватить. Эта первая победа над техникой вселила в нее надежду. Наверное, не так у ж сложно настроить рацию. Она беспорядочно крутила ручки, нажимала на кнопки, на шкале менялись цифры, динамик свистел, гудел, трещал. Она чертыхалась – ну почему здесь нет никакой инструкции. Время от времени сквозь треск и шипение доносились иностранные слова, и Луиза приободрялась, кричала в микрофон и тут же приходила в отчаяние, оттого что оказалась такой тупицей эпохи интернета – даже с рацией управиться не способна. Сейчас все так быстро меняется, прибор, которому меньше двадцати лет, уже устарел, вышел из употребления, и никто не умеет им пользоваться.

Опасения, что бензин закончится, все же сбылись. Она поплакала, чувствуя такое же бессилие, как в тот раз, когда круизный лайнер скрылся в тумане, потом смирилась. Бороться бесполезно. Ложные надежды выбивают из колеи, лучше подождать, пока помощь явится сама собой, пока ситуация не разрешится в лучшую или худшую сторону. Потому что теперь худшее ее уже не пугало.

Луиза ждала. Уютно устроившись, она ждала.

За окном тянулись серые дни. Она заново придумывала для себя ритуалы. Позднее пробуждение, вкус шоколада, смешанный с кисловатым вкусом порошкового молока, поджаренная лепешка из муки и воды, намазанная вареньем, потом долгое мытье горячей водой – все эти маленькие радости занимали утро. Почитать, сходить за углем, обдумать обед, приготовить его, съесть, отдохнуть, затем маниакально наводить порядок в стенных шкафах, сортировать и раскладывать – вот уже и вечер. Снова пора готовить еду, неторопливо ужинать, глядя, как темнота заполняет бухту. Она много спала. Угля и еды было вдоволь, чтобы перезимовать. Придет весна, а с ней – научное судно. Вся эта история останется позади. Она соткала себе кокон, который удерживал ее в жизни или, скорее, между двумя жизнями – той, что была раньше, и той, что будет потом. Она чувствовала себя личинкой. Тут уж ничего не поделаешь, остается только ждать, пока станешь бабочкой. Она не хотела знать, что происходит в «Сороковом», даже думать об этом не хотела. Здесь, в своей крепости, в своей уединенной крепости она была в безопасности.