Книга Желтая маска - Уилки Коллинз

— Бедняга, я полагаю, не в таком состоянии, чтобы с ним можно было пускаться в рассуждения?

— Напротив, как у всех людей, одержимых навязчивой идеей, у него достаточно понимания ко всему, кроме того, в чем он ошибается. Я тщетно спорил с ним целыми часами. К несчастью, он обладает повышенной нервной возбудимостью и живым воображением. А кроме того, я подозреваю, его в детстве воспитали суеверным. По некоторым метафизическим вопросам с ним, вероятно, бесполезно было бы спорить разумными доводами, даже если бы его мозг был вполне здоров. Он по натуре мистик и мечтатель, а с такими людьми наука и логика мало что могут поделать.

— Он только слушает, когда вы убеждаете его, или и отвечает вам?

— У него на все только один ответ, но такой, что на него, к сожалению, особенно трудно возражать. Как только я начинаю доказывать ему его заблуждение, он неизменно требует, чтобы я дал какое-либо разумное объяснение тому, что с ним случилось на костюмированном балу. А между тем ни вы, ни я, хотя мы и верим твердо, что он стал жертвой какого-то гнусного заговора, до сих пор не могли проникнуть в тайну Желтой маски. Здравый смысл говорит нам, что его точка зрения ложная и что мы правы, отстаивая свою; но, если мы неспособны представить ему ясные, осязательные доказательства, а можем только строить теории, видно, что при его теперешнем состоянии каждый раз, когда мы станем увещевать его, мы только больше и больше будем укреплять в нем его заблуждение.

— Если мы до сих пор блуждаем во мраке, — сказал, помолчав, д'Арбино, — то не по недостатку настойчивости с моей стороны. С той минуты как извозчик, отвозивший женщину с бала, дал свои необычайные показания, я неутомимо вел розыски и расспросы. Я предложил вознаграждение в двести скуди тому, кто ее обнаружит. Я сам допросил слуг во дворце, ночного сторожа при Кампо-Санто, просматривал полицейские книги, списки содержателей гостиниц и меблированных комнат, лишь бы напасть на след этой женщины. Все это ничего не дало. Если полное выздоровление моего друга в самом деле зависит от возможности опровергнуть его заблуждение наглядным доказательством, боюсь, у нас мало шансов помочь ему. Что касается меня, то, признаюсь, я исчерпал свою изобретательность.

— Я надеюсь, что мы еще не совсем побеждены, — возразил доктор. — Доказательства, которые нам нужны, могут появиться тогда, когда мы их меньше всего ожидаем. Конечно, это скверный случай, — продолжал он, машинально прижимая пальцами пульс спящего. — Вот он лежит и нуждается только в одном: восстановить естественную гибкость своего ума; а мы стоим у его постели и не знаем, как снять с него груз, его гнетущий. Я повторяю, синьор Андреа: ничто не выведет его из заблуждения, будто он жертва сверхъестественного вмешательства, кроме представления какого-либо разительного фактического доказательства его ошибки. Сейчас он находится в положении человека, от рождения заключенного в темную комнату и отрицающего существование дневного света. Если мы не можем открыть ставни и показать ему небо за ними, нам никогда не привести его к познанию истины.

С этими словами доктор повернулся, чтобы проводить посетителя, и заметил Нанину, которая при его входе отошла от постели и теперь стояла близ двери. Он остановился, взглянул на нее и, добродушно покачав головой, окликнул Марту, которая в эту минуту была занята в смежной комнате.

— Синьора Марта, — сказал доктор, — помнится, вы как-то говорили мне, что ваша миловидная и старательная маленькая помощница живет в вашем доме. Скажите, она много бывает на свежем воздухе?

— Очень мало, синьор доктор! Из дворца она отправляется прямо домой к сестре. Она очень мало бывает на воздухе.

— Я так и думал! Мне сказали об этом ее бледные щеки и опухшие глаза. Так вот, моя дорогая, — обратился доктор к Нанине, — вы славная девушка и, я уверен, исполните то, что я вам скажу. Каждое утро, перед тем как идти сюда, гуляйте на свежем воздухе. Вы слишком молоды для того, чтобы вам можно было сидеть взаперти изо дня в день без правильного моциона. Предпринимайте каждое утро хорошую, большую прогулку, иначе вы попадете в мои руки как пациентка и будете совсем непригодны помогать здесь… Теперь, синьор Андреа, я к вашим услугам… Помните же, детка: прогулка каждый день на открытом воздухе, за городом, а не то заболеете, я в этом уверен!

Нанина обещала, но она говорила рассеянно и, казалось, почти не замечала приветливой простоты в обращении доктора. Все ее мысли были поглощены тем, что он сказал у постели Фабио. Она не проронила ни слова из разговора о пациенте и о том, от каких условий зависело его выздоровление. «О, если бы только удалось найти это доказательство, которое может его исцелить!» — думала она, тихонько возвращаясь к постели, когда комната опустела.

Придя в тот день домой, она застала ожидавшее ее письмо и была немало удивлена, увидев, что оно написано не кем иным, как маэстро-скульптором Лукой Ломи. Письмо было очень кратко и лишь уведомляло ее о том, что он только что возвратился в Пизу и хотел бы знать, может ли она позировать ему для нового бюста — по заказу богатого иностранца в Неаполе.

Нанина немного поколебалась, отвечать ли на это послание более трудным для нее способом, то есть письменно, или более легким — лично; потом она решила пойти в студию и сообщить маэстро, что никак не может служить ему натурщицей, по крайней мере в ближайшее время. Она должна была бы потратить долгий час на то, чтобы изложить это подобающим образом на бумаге, но всего лишь несколько минут, чтобы высказать то же самое своими устами. Итак, она снова надела мантилью и отправилась в студию.

Когда она достигла калитки и уже дернула звонок, внезапная мысль осенила ее, и она удивилась, что это не пришло ей в голову раньше. Не могло ли случиться, что она встретит отца Рокко в мастерской его брата? Было слишком поздно отступать, но еще не поздно спросить, прежде чем войти, нет ли в студии священника. Поэтому, когда один из рабочих отворил ей, она прежде всего со смущением и тревогой осведомилась об отце Рокко. Услышав, что его нет у брата, она вошла и довольно спокойно принесла свои извинения маэстро.

Она не сочла нужным сообщать ему что-либо сверх того, что теперь она каждый день исполняет обязанности сиделки при больном и поэтому лишена возможности посещать студию. Лука Ломи высказал — несомненно, вполне искренне — разочарование по поводу ее отказа и всячески пытался убедить ее в том, что, при желании, она найдет время и ему позировать и ухаживать за больным. Чем больше она противилась его доводам и уговорам, тем упрямее он их повторял. Когда она пришла, он обмахивал перовкой свои любимые бюсты и статуи, нуждавшиеся в этом после его долгой отлучки. Разговаривая, он продолжал это занятие и обращался к Нанине с новой мольбой пересмотреть свое решение каждый раз, когда переходил от одного изваяния к другому; и каждый раз получал все тот же вежливый, но отрицательный ответ, по мере того как она вслед за ним подвигалась по студии в сторону выходной двери.

Достигнув, таким образом, переднего конца помещения, Лука с новым аргументом на устах остановился перед статуей Минервы. Он уже раньше смахнул с нее пыль, но возвратился любовно повторить это и еще раз посмотреть на нее. Этой статуей он особенно дорожил как единственным хорошим изображением (хотя и воплощавшим классический сюжет) своей покойной дочери. Чтя память Маддалены, он отказался расстаться со статуей, и теперь, вторично подойдя к ней с метелкой, задумчиво умолк и взобрался на табурет поглядеть на лицо вблизи и сдуть остатки пыли со лба. Нанина усмотрела в этом удобный случай ускользнуть от дальнейших назойливых уговоров. Она уже готова была с прощальным словом шмыгнуть в дверь, как вдруг внезапное восклицание Луки Ломи остановило ее.