Книга Южнорусское Овчарово - Лора Белоиван

– Батя. Я вернулась. Но ты, пожалуйста, больше не сори в доме.

– А это и не я, – говорил нам Игнатьич, – клянусь, не я. Говорю ей: мол, пока ты замужем была, ни одной новой срани в доме не появилось, а старую я всю на помойку свез.

– А она? – спрашивали мы Игнатьича.

– А она все о своем. Мол, ты, батя, сам не свой был, все лето у паутины проторчал.

– А вы?

– А я ей говорю: мол, а почему не торчать у паутины, когда в доме такой срач?

– А она?

– А она говорит, что вот именно, мол, куда ей было деваться, когда в доме такой срач.

– А вы?

– А я ей говорю: мол, это не повод за кого ни попадя замуж идти.

– А она?

– А молчит.

«А вы?»

– А знаете, – сказал вдруг Свойкин, – мне иногда не хватает моего живота.

И улыбнулся лучезарно, как ангел.

Территория

С северной стороны забор нашего дома граничит с участком, на котором стоит маленький одноэтажный домик. От электрического столба к нему не тянется проводов. В доме было два входа с противоположных торцов, а на крыше две трубы. Обе половины пустовали много лет: хозяева умерли, а в права наследования так никто и не вступил. Оба крыльца сгнили под полуметровым слоем листвы от двух деревьев – маньчжурского ореха и дуба, охранявших каждый свою половину крохотного дворика. Летом запущенный участок зарастает травой – такой густой и высокой, что до самого октября окошки домика сквозь нее не просматриваются, и со второго этажа мы можем видеть лишь крышу. Зимой пустырь выглядит не таким запущенным – жерди молочаев статно возвышаются над сугробами, как саженцы каких-нибудь плодовых деревьев, так что пустырь делается похожим на молодой заснеженный сад. Тогда мы видим и окна. Сначала их было четыре, а теперь всего два.

Окна нам видно с ноября по июнь. В июне, когда небо выливает на Южнорусское Овчарово годовой запас тропических дождей, окна вновь прячутся за непролазными зарослями разнотравья, продраться сквозь которые, бывает, не в силах даже котам: время от времени нам приходится брать серп или даже секатор и идти на выручку какому-нибудь желтоглазому хулигану, насмерть застрявшему в сныти и орущему оттуда тоскливо и отчаянно.

Одна из легенд Южнорусского Овчарова гласит, что наследники обеих половин дома сгинули много лет назад, решив на спор искупаться в море среди зимы: нырнули в разводье и вынырнули где-то так далеко, что возвращаться назад им уже не было никакого смысла. Но у этой легенды, как почти у любой другой, есть вариации. По чести сказать, вариаций всего две, как и у легенды о дочери графа Де Фриза, владевшего поместьем в соседней деревне. По одной из версий, графская дочь погибла в шторм, когда лодка ее перевернулась на пути из Владивостока домой; по другой версии, дочка утопилась из-за любви, потому что отец был настроен против ее брака с простолюдином. История не сохранила имени девушки, но ее могила находится на оконечности мыса Де Фриз, названного в честь графа, а могилы Николая и Петра – на нашем овчаровском кладбище. Говорят, в XIX веке Де Фриз снабжал сельхозпродукцией половину Владивостока, а Петр и Николай всю дорогу ссорились и дрались; граф Де Фриз после смерти дочери уехал в Америку, а Петр и Николай родились спустя более чем полстолетия после его отъезда. Так что эти истории объединяет лишь принадлежность к одному жанру, не более того. В деревне на мысе Де Фриз тоже ведь любят подпереть легенду вещественными доказательствами. Как и в Овчарове.

Персонажи овчаровских легенд не сворачивали гор, не чистили Авгиевых конюшен и не рубили головы кровожадным великанам, но и они заслуживают право на память. По второй версии легенды о Петре и Николае, памяти достойны оба, потому что все знают Каина, но иногда запинаются, пытаясь припомнить имя Авеля. Впрочем, в случае с Петром и Николаем мы никогда не узнаем досконально, что же именно случилось много лет назад на краю большой полыньи, и почему два подростка вдруг очутились в воде, и почему не забрались назад на льдину – вода доходила им едва ли до пояса. Всякое говорят. В том числе и то, что большого труда стоило разжать пальцы Николая, сжимавшие правое запястье Петра. Тела их нашли через неделю и похоронили в одной могиле. Взрослые не придают значения детским ссорам.

Мы, конечно, могли бы прибрать участок к рукам. В деревне, где пустует чуть ли ни каждый четвертый дом, это вполне нормальная и оправданная практика – присоединять к своей территории бесхозную землю, чтоб, например, выращивать на ней дополнительную картошку. Но что-то все время удерживало нас, хотя несколько весен подряд мы принимались бороться с травой хотя бы там, где пустырь примыкает к нашему забору. Это ведь очень плохо, если вплотную к саду растут богатырские, отменно плодоносящие сорняки. Но дальше нескольких метров дело у нас не шло. Находиться на участке было неуютно – все время приходилось бороться с ощущением, что со стороны дома за нами следят, и следят неодобрительно. В конце концов, мы оставили соседские молочаи в покое, но время от времени использовали пустырь для хранения песка или перегноя: проще было проделать в заднем заборе калитку, ведущую к навозу, чем таскать его в обход. К тому же, на пустырь было удобнее заезжать задним ходом, чем к нам во двор.

А, кроме нас, занять участок было попросту некому. У брошенного дома имелось всего два комплекта непосредственных соседей – мы и бабка Таня, каждый год собиравшаяся все продать и уехать в Уссурийск. Мы еще застали ее мужа, глухого деда Коляна, оравшего на котов, что приходили жениться на их кошке. Коты мерещились деду Коляну повсюду. Любую тень принимал он за тень кота. Он бросался на предполагаемое животное с резвостью, весьма неожиданной для человека, который не может посетить уборную без помощи жены.

– Танька! – орал котовый истребитель. – Поссать-то сведи меня, или где ты там?

И бабка Таня бросала тяпку и неслась спасать своего деда от конфуза; дед же сидел в теньке на табуретке и с явным удовольствием вопил:

– Ну где ты там, ёбжетвоюбогадушумать, а!

В общем, дед Колян не казался нам таким уж немощным, и тем более неожиданной стала для нас его смерть – не сама смерть даже, а тишина, которая установилась на сопредельной территории после того, как обитый черной тканью гроб поставили в старый синий «пазик» и увезли прочь.

Однажды – это случилось примерно в середине июля – возле наших ворот остановилась белая «Тойота-Камри», из которой выскользнул низенький человечек, одетый во все белое. На человечке были тончайшие и белейшие брюки, из-под которых звонко просвечивали белые трусы. Была на нем белая рубаха с закатанными по локоть рукавами, белый галстук и белые мокасины. Лицо у человечка было загорелым до темно-коричневого состояния, а в носогубных складках лежали почти фиолетовые тени. Человечек был лыс, и бронзовая его голова, растущая прямо из галстучного узла, доминирующе придавливала всю нижнюю композицию. Несмотря на комичность его внешности, с удивительным человечком хотелось поздороваться в холодном сдержанном тоне, предваряющем вызов на дуэль: «Соблаговолите объяснить, сударь, что вам угодно в наших краях». Человечек был вызывающе самоуверен. Выйдя из машины, он даже попытался заглянуть к нам во двор, для чего дважды подпрыгнул, но и в прыжке его взгляд не преодолел высоты в 170 сантиметров. Человечка это ничуть не смутило.