Книга Девочка на шаре. Когда страдание становится образом жизни - Ирина Млодик

– Нет, в бабушкиной комнате нам нельзя! Бабушка любит, когда тихо.

– Но…

– Да, нельзя! – говорит Ленка, не отвлекаясь от чадящих сырников. – Играй здесь.

– Но почему, Лен? Ведь комната же теперь свободна. Он никому не помешает. Ты что же, из маминой комнаты мавзолей сделаешь?

– Нет, пусть здесь играет, здесь он на виду.

Ленка кладет стопку подгорелых сырников в центр стола и отдает команду, извлекая из недр старых кухонных шкафов разнокалиберные кружки в советский цветочек:

– Всем марш на кухню – питаться!

Призыв почему-то не производит должного воздействия на домочадцев. Только пес радостно подруливает к своей миске, в которую Ленка наваливает пару сырников, слегка размятых вилкой. Несмотря на то что чай уже разлит по кружкам, мне и всем остальным выдано блюдце для сырников, креманки и разложенное в них клубничное варенье заполнили все пространство на столе, желающих начать трапезу не прибавляется.

– Всем есть, я сказала!

И снова никакой реакции. Вопли за стенкой и гонки по кухне даже не собираются входить в заключительную стадию. Риторический возглас: «Сколько мне еще повторять?!» и серия щедро розданных всем, за исключением меня, подзатыльников наводят порядок: семейный ужин начинается. Для меня остается загадкой, как мы (трое детей, двое взрослых и одна немаленькая собака) умудряемся разместиться на кухне, где даже одной хозяйке тесно, но зато хотя бы ненадолго воцаряется что-то наподобие тишины, только слышно, как чем-то воодушевленный пес бьет хвостом по линолеуму.

– Опять клубничное, я не хочу-у-у, – начинает ныть Вовка, пытаясь отставить свою креманку с вареньем.

– Ешь, я сказала, никаких «не хочу»! – Ленка сурово двигает ее назад.

– Я тогда буду без варенья, – снова ноет Вовка, – лучше просто с сахаром.

– Вот еще! Сахар – вредно! А в варенье – витамины! Ешь с вареньем и не капризничай! Постыдился бы, у нас гости!

– Да ладно тебе, – пытаюсь вступиться я, – какие в этом варенье витамины, Лен, они же погибли смертью храбрых еще прошлым летом.

Вовка начинает хихикать и тут же снова получает подзатыльник.

– А сама-то чего не ешь? – спрашивает Ленка. – Давай ешь, время ужина.

– Да я не хочу, я же с Аликом в кафешке встречалась, там и поели.

– Это когда было, а сейчас уже ужин, к тому же сырники – это полезно. Ешь давай.

Я пробую черный горелый кругляшок, он оказывается кислым внутри, со странным привкусом. Я начинаю понимать Степкину решительность, с которой он отклонял любые попытки кормить его Ленкиной стряпней.

– Ты не пробовала, Лен, добавлять в них немного ванилина и соды, а то, похоже, творог слегка кисловат?

– Конечно, кисловат, творог я еще дней пять назад купила, он скис, я поэтому сырники и сделала.

– А почему тогда ты пять дней назад не сделала из него сырники, пока он еще не был таким кислым?

– Почему-почему, потому что пять дней назад мы ели просто творог, а теперь едим сырники.

Я понимаю, что кулинарные темы с Ленкой бесполезно развивать, и решаю сменить предмет разговора:

– Так что случилось ночью с мамой, что стало причиной смерти, что сказали врачи?

– Повторный инсульт, быстрый и обширный. Хоронить будем послезавтра. Завтра с утра приезжают дядя Витя, мамин брат из Саранска, с женой и детьми и еще две мамины бывшие подруги.

– Тесновато у вас здесь будет. Они же наверняка у вас остановятся.

– Ну да, мы с мальчишками на кухне ляжем. А их в маленькую комнату положим.

– Постой, а в большой кто, мамины подруги?

– Нет, в маминой комнате никто не будет спать.

– Почему? Ты до похорон не хочешь…

– Нет, она останется как была.

– Лен, ну это просто сумасшествие какое-то! Там метров восемнадцать, наверное, а здесь вы не уместитесь, если даже под столом ляжете! Я все понимаю, это твоя мама, ты переживаешь, но у тебя же дети. Нельзя же лишать их элементарных удобств!

– Мама просто боится, что бабушка ругаться будет, – подает голос средний, Игорек, с воодушевлением размахивая ногами и с явным удовольствием попинывая ими старшего.

– Сядь прямо! Знаток тут нашелся! – огрызается Ленка, привычным взмахом руки отвешивая подзатыльник.

– Нет, подождите, бабушка же умерла, как она будет ругаться? – Мне становится не по себе.

– А она нам всегда говорила: «Вы что думаете, я сдохну и вы все освободитесь от меня? Неееет! Я и на том свете все буду знать и за вами присматривать!» – Довольно достоверно скопировал бабушкины интонации старший Виталик.

– Тааак, хватит, – я решительно встаю, – поднимайся!

Я подхожу к Ленке с такой решительностью, которую замечаю в себе лишь в самых экстремальных ситуациях. Она угрюмо повинуется.

– Ну-ка пойдем, – я беру ее за плечо, вывожу из кухни и подвожу к дверям закрытой комнаты, – открывай дверь!

Ленка замирает, и ее рука никак не может подняться на нужную высоту, чтобы прикоснуться к ручке. Ее начинает трясти, на глаза наплывают крупные слезы, сдавленный шепот «я не могу» завершает жест падающей в изнеможении руки. Я впервые вижу ее такой. Слова «я не могу» не из ее словаря, неподвижность, растерянность и страх, сковывающие ее обычно столь энергичное тело, и меня вводят в ступор. Но сопящая возня сзади и три торчащие из-за кухонного угла белобрысые головы придают мне решимости.

– Ты можешь. Мы сделаем это вместе. Это комната твоей мамы. Но ее уже нет. Она умерла. И теперь комната свободна. – Говоря это как можно более спокойно и уверенно, я беру Ленкину безвольную руку и кладу ее на ручку. – Открывай! Тебе это ничем не грозит. Я рядом. Мы сделаем это вместе.

Дверь поддается и открывается. Запах лекарств перешибает запах подгоревших сырников, и нам открывается большое, чисто убранное пространство.

– Урра! Нам можно!!! – С гиканьем мальчишки врываются в комнату, младший сразу же запрыгивает на диван и начинает на нем скакать.

– Мне можно прыгать, и пружины не лопнут! – верещит он, воодушевленно проверяя крепость диванных пружин своим невеликим весом, через минуту к нему подключаются оба брата. Теперь уже старому дивану предстоит более серьезная проверка на прочность. Пес сопровождает эту вакханалию радостным лаем.

Ленка несколько мгновений стоит ошарашенная всем происходящим, возможно, убеждаясь в том, что небеса не разверзнутся и не последует великая кара с небес, потом разворачивается ко мне, утыкается в грудь, вцепляется в мои предплечья и начинает плакать. Горько, как ребенок, всхлипывая и причитая: «Я не знаю, как жить без нее! Я не смогу! Как мне жить без нее?» Я глажу ее по сожженным плохим перманентом волосам и так же тихо, под восторженное мальчишечье гиканье и радостный лай, причитаю: «Бедная моя. Ты сможешь. Сможешь. Поплачешь, похоронишь и сможешь. Ты все умеешь без нее. Тебе только кажется, что она все могла, а ты нет. Ты же взрослая женщина. Ты родила троих детей, ты их кормила, одевала, учила. Не она – ты. Ты сможешь и дальше. У тебя будет еще много чего хорошего. Мальчишки будут расти. Ты еще и замуж можешь выйти. Ты ж еще смотри, какая молодая, крепкая, сильная. Обязательно выйдешь. Ты еще будешь счастлива, Лен. Даже без нее, обязательно будешь счастлива…» Чувствовала ли я себя сказочницей, рассказывающей утешительную сказку маленькой расстроенной девочке? Ну да, разве что немного. Во всяком случае, в моей реальности все это было возможно. Так хотелось в это верить.