Книга Дневник. 1914-1916 - Дмитрий Фурманов

Жутка эта тишь. Чудится в ней что-то зловещее, недоброе.

Перевязка

Разрывная пуля изуродовала руку. Пуля вошла во внешнюю часть плеча, вышла во внутреннюю, и эту внутреннюю страшно было видеть. Во-первых, поражает разница объемов входного к выходного отверстий: второе больше первого по крайней мере в 4–5 раз, тогда как входное обыкновенной пули бывает больше входного всего в Ш-2 раза, смотря по встречаемым изнутри препятствиям. И вот развороченная внутренняя часть плечевой части руки представляла такую картину: ободранные, словно ощипанные, края; мелко раздробленные кусочки кости; множество каких-то отверстий и тайных ходов со следами присохшей земли, соломы, запекшейся крови; основное отверстие по направлению ко входу с висящими по бокам жилами, нервами, кусочками мяса, торчащими косточками. Это отверстие шло как-то зигзагами, но ясно было, что общее направление у всех зигзагов одно. Присохшую повязку было отдирать и трудно и жутко: перекиси у нас почти совсем нет, и потому для отмачивания употребляем одну борную, а известно, как слабо она действует. Рука ослабла, мясо сделалось дряблым, рыхлым, чувствительным, малейшее движение вызывало, по-видимому, адскую боль. Раненый – казак, и потому о терпении не приходится говорить: скорее лошадь заплачет, чем застонет казак, а тут, по-видимому, грань страданья и выносливости была уже далеко перейдена. Слой за слоем кое-как отделялась кровавая марля; с трепетом и замиранием оторвал я последний слой, и невольный вздох облегченья вылетел из груди. Рука дрожала мелкой дробью. Она билась по частям, и там, где билась, выступали грозно и выпукло синеватые вены. Она дрожала по частям, мелко, часто, торопливо и в то же время колыхалась и как-то вытягивалась конвульсивно вся сразу; ее вело во все стороны, гнуло, тянуло, вывертывало и кружило. Туда, в глубокую, словно бездонную яму еще живого мяса, приходилось лазить пинцетами и зондами, туда вводили вездесущую марлю, мазали йодом, ковыряли, терли, вытаскивали, водили – словом, там, в глубине, совершалась работа, как на суше. Крепко стиснул казак свои здоровые, белые зубы. Только и слышался скрежет, стук подаваемых инструментов, отдельные приказания да редкий крик или вздох, собственно и не вздох, а какой-то полушепот-полукрик внезапно испуганного человека. Тяжело, глубоко вздыхал казак, молчал, крепился. А когда кончили бинтовать, спросил: «Возьмут руку-то али нет?» – «Нет». – «Ну а нет – и слава богу».

Тем все и кончилось. Вечером пришлось перевязать еще одного с развороченной щекой, перебитыми челюстями и носом. Беду наделала все та же разрывная пуля. Яма была непостижимой глубины. Подробности те же: отдельные кусочки, косточки и проч. Изо всех поступивших за последние два дня раненых – 25–30 % с ранениями разрывными пулями. Но и наши солдаты в долгу не остаются: они сшибают кондак, обтачивают, и таким образом приготовленная пуля работает как разрывная.

По Стыри

Пришлось мне проехать через ближние деревни, недавно служившие позициями то нам, то неприятелю: Заболотное, Полонное, Цмини, станция Чарторийск, Медвежье. Особенно безотрадную картину представляют Цмини и Медвежье. Половина Цмини сожжена, а другая половина разорена, разграблена, запустована. Окна и двери настежь, на полу – сор и хлам, на дворах – переломанные принадлежности хозяйства. Как тени, бродят жители между головешками, отыскивая старое добро; стоят, привалившись к обгорелым деревьям, и чешут затылки; сидят на камнях и грустно посматривают на худые свои лапоточки. Станция Чарторийск сожжена, и лишь правильными четырехугольниками лежат обгорелые, черные бревна. У самого Полонного взорван мост через Стырь – железный большой мост, стоивший около 2 миллионов. Теперь там положили наскоро новый, деревянный, но железнодорожного сообщения нет. Мост как-то хряснул в нескольких местах и подался вниз; верх опустился в ту именно плоскость, в которой прежде лежала дорога, и потому взрыв не достиг вполне своей цели, так как по верху пехота может двигаться довольно свободно, особенно при кое-каких облегчениях и небольшой работе по настилке. Речонка дрянная, неглубокая и неширокая в этом месте, так что удивляешься даже, зачем такую махину и строить-то надо было. Хотя здесь надо считаться со всеми осложнениями здешних разливов.

По всему пути окопы. За деревней Заболотье, на бугре, идет их целая долгая линия, откуда всего несколько дней наши выбили неприятеля.

26 сентября

Наших теснят. Медвежье, станция Чарторийск, Цмини – все это в руках неприятеля. Всего два-три дня назад проезжал я по этим местам. Думалось, что все это вернулось снова, и предположение это подтверждали беженцы, тянувшиеся на свои пепелища. Надо отдать справедливость этим несчастным: они не только не вносят паники, наоборот, уходят от своих халуп лишь в самый последний момент, когда по деревне начинается жаркая пальба, и возвращаются туда, лишь только прекратится обстрел. Все время толкутся они по полям, помогают солдатам в работах, идут даже в окопы – таскать доски, бревна, носить воду, рыть землю…

Словом, паники среда них и следа нет. Объясняется это, я думаю, огромной любовью к своим белым халупам, покидая которые они словно все счастье оставляют позади. Нас теснят, теснят немилосердно. За эти два дня неприятель продвинулся на 20 верст. Полонное еще в наших руках, но по ту сторону реки, по левому берегу Стыри, уж неприятельские окопы. Переправы нет. Мост – ни наш, ни их. Козлиничи горят, подожженные нашими снарядами. Я только что приехал из Заболотья. Там стоит наша артиллерия.

В Заболотье уже падают неприятельские снаряды. Два из них разорвались всего в 80-100 шагах от меня. Сразу охватила какая-то жуть. Кругом визжит, ухает, хлопает. Наша артиллерия палит по неприятельским окопам, что за Стырью, в сторону Полонного. Гул стоит невообразимый. То и дело появляется то здесь, то там белый дымок. Но в деревне удивительно спокойно: так и видно, что притерпелись, пригляделись люди ко всему. Солдаты ходят с хлебом, картошкой, к колодцу за водой, бегают с бадьями, чинят рубахи, сидят на траве. Бабы или стоят у палисадников, или толкутся около халуп – кто с чем. Спокойно, обыденно, как будто ничего и не происходит необыкновенного. А между тем каждую минуту, каждое мгновение висит над головой смерть. Привыкли, освоились. Сегодня только полковой врач говорил, что утомление перешло в напряженную тревогу, нервность, попросту боязнь. Полковые лазареты выставляются на самый перед, тогда как штаб полка за ними в 3–4 верстах. Из лазарета создают какой-то заслон. Нервность настолько сильна, что при разрыве снаряда можно ждать криков, истерики, паники – всего, что вам угодно!.. И это неправда. То спокойствие, которое приходилось наблюдать в окопах или местности, находящейся в линии огня, – это спокойствие удивляет. Люди не думают о смерти и опасности. Выполняют свое дело как неизбежность и стараются лишь возможно быстрее и ловче выполнить его, невзирая ни на препятствия, ни на возможные беды. Два дня назад здесь, в Полицах, высадилась в течение 2–3 дней полностью 2-я стрелковая дивизия. И вот о ней ни слуху ни духу. Наши старые части, сравнительно небольшие, продолжают свои демонстрации, переходят, уходя за Стырь, кружатся в одном месте, вызывая неприятеля на усиление и явно удерживая неприятеля в одном месте. Я так и думаю: вся эта стрелковая дивизия делает теперь какой-нибудь замысловатый обход и скоро ударит неприятелю в тыл. А неприятеля здесь имеется полдивизии немцев и целая дивизия австрийцев. Кроме того, имеются польские легионеры – господа, купленные по 25 рублей за штуку в завоеванных губерниях: Люблинской, Варшавской… Сегодня перебрались через Стырь 25 неприятельских разведчиков, переодетых в крестьянскую одежду. Поймали только одного, остальные успели куда-то скрыться. Наши ряды настолько сильно поредели, что 77-я дивизия насчитывает в своем составе всего 3^ тысячи человек, а за год войны через нее прошло 72 тысячи. Потери исчисляются, таким образом, в 250 % номинальной цифры. Ужасно.