Книга Третьего не дано? - Валерий Елманов

– А меня ничем не одарил. – И выжидающе уставился на Никиту Романовича.

– Дак енто поправимо, поделюсь, – промямлил боярин, поняв, что похвальба была слишком поспешной и вообще ненужной.

Правда, вначале Шестов наотрез отказался от щедрого предложения, но по прошествии часа нехотя сдался, уступив настойчивым уговорам Никиты Романовича. Тем более речь шла не только о деревеньках, а и о покрытии позора самой Соломонии, пусть не сразу, но со временем.

Еще через час маски благочестия были окончательно сняты за ненадобностью, и собеседники, судя по их ожесточенному торгу, больше напоминали простых купцов.

– А хошь, позову, дык сам узришь, каков товарец! – расхваливал один. – Такой и в Москве днем с огнем не сыскать. Уста сахарны, ланиты так и цветут, так и рдеют, яко сад яблоневый по весне. А стан, а ум? И за все про все ты мне два десятка деревень, да и то, поди, обманешь – починки[29]передашь.

– Сказываю, что село Климянтино отдам! – кипятился второй. – А близ его и впрямь всякое есть – и деревеньки, и починки, зато числом до двадцати. Куда ж тебе больше-то? Что до ума, то бабе он ни к чему. И стан, мыслю, ныне у нее не тот, чтоб красоваться, – намекнул он на беременность. – А уж ланиты с устами у любой холопки такие же.

– У холопки?! – взревел не на шутку обидевшийся Шестов и, надменно вскинув голову, отчего остроконечная борода, словно пика, грозно нацелилась прямо в лоб Никите Романовичу, гневно вскочил из-за стола.

– Ну я тут погорячился в запале, – повинился Захарьин-Юрьев, сразу же сдавая назад и тоскливо размышляя, во сколько еще деревенек обойдутся ему неосторожные словеса.

Обошлись они и впрямь дорого. Так дорого, что хоть волком вой. Села Домнино и Климянтино со всеми прилегающими деревеньками числом куда больше полусотни – это не кот начхал.

Разумеется, все полученное Иван Васильевич твердо поклялся передать в приданое, а до тех пор доходы с них, увы, будут идти на дитя и саму Соломонию.

На том порешили и ударили по рукам.

Однако отведав медку – как же не спрыснуть сделку, обидишь хозяина, – Никита Романович вновь испуганно встрепенулся.

– Погодь-погодь, – остановил он Ивана Васильевича, зазывно поднимающего очередной кубок с медом. – А ежели, к примеру, не приведи господь, конечно, но случится что с твоей Соломонией, тогда как с селами станется?

– Да так же, – благодушно ответил тот, – яко и обещался, в приданое их пущу. У меня девок-то эва сколь – ажно три. Остатним тож надобно дать, вот я и удоволю женишков.

– Мои вотчины?! – возмутился Никита Романович. – Нет, ты погодь с медком. Так мы не уговоривались.

Шестов замялся. И впрямь, если бы не его твердое обещание вернуть в день будущей свадьбы все вплоть до последней деревушки, его собеседник навряд ли уступил бы столько.

Но и тут сыскался выход. Ведь в женишках-то может оказаться и сам Федор – почему бы и нет.

Об этом Шестов немедленно заявил гостю, а чтоб окончательно развеять его сомнения, повелел немедля позвать младших.

Первой появилась розовощекая девятилетняя Ксения.

– Звал, батюшка? – Она блеснула ровными, как на подбор, зубками.

– Ах ты, егоза моя, – ласково произнес Иван Васильевич и протянул девчонке взятый с блюда медовый пряник.

Никита Романович, бегло оглядев веселушку, удовлетворенно кивнув. Вторую он разглядывал дольше, но в конце концов отмахнулся:

– Да чего тут глядеть-то, все одно – не понять.

Меньшая и вправду была в таком возрасте, когда предсказать ничего невозможно. Ну что скажешь о еле-еле ковыляющей на пухленьких ножках полуторагодовалой крохотуле, держащейся за руку кормилицы?

Да и ни к чему загадывать так далеко вперед – пока Ксения заневестится, и то сколь годков пройдет, что уж тут об этой мелкой думать.

– А Соломонию саму не позвать на погляд? – ухмыльнулся хозяин дома.

– Не надобно. Я тебе и так верю, – буркнул Никита Романович, про себя добавив: «Успею еще наглядеться на невестушку».

Предусмотрительность боярина оказалась нелишней. Это Никита Романович понял спустя несколько месяцев, когда несчастная Соломония после тяжких родов, всего сутки спустя отошла в мир иной.

А крепкое здоровье Прасковьи Ивановны позволило несчастной прожить на белом свете еще изрядно и даже на целый год пережить главу рода Захарьиных-Юрьевых, который скончался в лето 7094-е[30]от Сотворения мира.

Никита Романович ушел из жизни по весне, двадцать шестого апреля, тихо и покойно, успев задолго до кончины урядить все свои дела.

В первую очередь, разумеется, житейские – еще раз напомнив всем сынам, кому чего причитается согласно его завещанию, после чего наказал во всем ходить под рукой старшего брата, Федора Никитича, поскольку только в нем одном видел нужную жесткость, суровость, решительность и главное – ум и изворотливость вкупе с немалым властолюбием.

«А что баловство разное допускал, так то по младости, – думал он, успокаивая себя. – Опять же, чай, не монах. К тому ж и они, бывает, содомией забавляются, хошь оно и грех. А уж коль служители божии таковское учиняют да опосля замаливать ухитряются, то Федьке господь непременно простит. Да и то взять – старший он, а прочие хошь и не такие гулены, ан нет в их того духу».

Однако на сердце было неспокойно! Уже обряженный в рясу и нареченный монашеским именем Нифонт, то есть управившийся и с небесными делами, он, лежа под цветущей яблонькой, точно саваном укрытый белыми опадающими лепестками, вяло махнул рукой, подзывая стоящего в ожидании знака первенца.

– Ты вота чего, – тяжело ворочая непослушным, немеющим языком, произнес он. – Ты за Годунова держись. Ему то выгода – мы с ним оба из худородных, потому и рука об руку.

– А ты не запамятовал, батюшка, что я – двухродный брат государя Федора Иоанновича? – гордо возразил Федор.

– Дурак! – гневно взрыкнул отец. – Как есть дурак! Кто ж по бабе счет на Руси вел?! Искони такого не бывало! В тебе-то самом сколь крови Рюриковичей? Шиш! То-то и оно. Потому велю – о том замолчь и боле чтоб и в мыслях не таил! Ты ныне в рындах, хошь давно четвертый десяток идет, а Бориску слушаться станешь – в бояре поставит. Он ныне в силе, а ты, пущай и ровня ему по летам, никто. Под им ходи, и все у тебя будет. А лучшей всего кого ни то из братьев на Годуновых жени, чтоб веревочка покрепче была. И про Шестовых не забудь. Как Прасковью бог приберет, сразу сватов засылай. Столь добра за ей – ни от кого из родовитых такого тебе в жисть не получить. – И он вскинулся со своего ложа, с тревогой глядя на набычившегося сына, который, по всему было видно, хоть и молчал, но по-прежнему оставался при своем мнении. – Род не… – умоляюще выдохнул Никита Романович, лихорадочно подыскивая аргументы повесомее, чтоб вбить в упрямца очевидное, но на ум больше ничего не приходило.