Книга У стен Малапаги - Рохлин Борис

Он отказался. Это было бы уже не изменой, не мятежом, не узурпацией и не гражданской войной… Это было бы предательством самого себя, его — Веспасиана Флавия — жизни.

Он помнит, решение далось нелегко. Он теперь начинал междоусобную войну. И тогда, в самом её начале, всё было совсем непросто. И сорок тысяч солдат, четыре легиона, не помешали бы. Но он отказался.

«Подонки». Равнодушно-брезгливо возникло это слово, почти бессознательно. Если другим можно рвать от гибнущего, больного тела Империи, то почему и им не попробовать, не поучаствовать… Не отхватить кусок от уже начинавшей дурно пахнуть падали… Сами не могут, боятся…

А его — Веспасиана — обычного, практически рядового солдата, — в конце концов в армии все рядовые, — не ставшего земледельцем, просто частным лицом лишь по житейским обстоятельствам нужды и страха за свою жизнь и жизнь близких…

Он вдруг вспомнил братца, отхватившего у него за долги единственное маленькое имение, какое у него было. Говорили о каком-то закладе, о множестве поместий… Молва, толпа любит всё преувеличивать.

Да… его можно выпихнуть вперёд. Практически под топор палача…

Получится — у них будет всё. Без риска для собственных шкур. Нет — ответит он один. Ну что ж? Отступать было некуда. Он согласился. Зачем? Почему? Тогда он сам этого не знал.

Мечтал о маленьком имении, о покое. Скромном, но прочном довольстве. Вечной, практически уже загробной уверенности в завтрашнем дне…

А что получилось? Нет слов! Величественно, грандиозно, божественно… Божественный Юлий… Божественный Август… Божественный Веспасиан…

Император лежал неподвижно с лицом недужного истукана.

Руки безмолвно вытянуты вдоль туловища. Словно положены отдельно для симметрии и порядка.

Он лежал с закрытыми глазами. Сиделка, находившаяся рядом и не спускавшая с него глаз, не видела шутовского блеска, озарившего на мгновение уже пустые неподвижные зрачки, завешанные пухлыми, в красных прожилках веками. Но она заметила вялую усмешку, прозмеившуюся по его губам, и испуганно наклонилась, пристально смотря в лицо умирающему.

В покое продолжала стоять тяжёлая, мутная тишина. Не решившись побеспокоить Императора, она снова откинулась бесшумно на спинку кресла в безучастной, но выжидательной позе.

А братец… Его звали Флавий Сабин. Погиб, защищая его дело. Впрочем, и защищать начал, и погиб, когда Вителлий был повсюду разбит или предан.

Надо отдать должное брату. Он был мирным человеком и не хотел сражаться ни с кем. Сабин не любил крови. Он — Веспасиан — тоже. Это их фамильная черта. Да, брат погиб.

По глупости? Абсолютной честности своей натуры мелкого бухгалтера?

«Уж если я договорился с человеком, что заплачу, то могу чувствовать себя в полной безопасности», — так, верно, думал брат.

Может быть, по другим причинам? Доверчивость, порядочность, излишняя осторожность?

Его брат был человеком неторопливым… Будешь осторожным — и всё будет. Оказалось, что не всегда. Слишком большая цена — жизнь — за вполне приличные человеческие качества.

Он забыл о давно — ох, как давно — ушедшем не по своей воле брате.

Покой, в котором сейчас пребывал Веспасиан, был обширен, но прост, как солдатская палатка. Ничто не говорило о том, что это спальня Императора. Пустое, незаполненное пространство. Три окна, выходящие в сад, закрыты плотными тяжёлыми занавесями. Но робкая тень жаркого июньского солнца всё-таки проникает в покой в виде слабых, размытых узоров на потолке, стенах и мраморном полу спальни. Лишь ложе, на котором лежал Веспасиан, выделялось своей массивностью и избыточными для отходящего тела размерами.

«Зачем, — думал он, — старому человеку койка, на которой может спать когорта солдат? Загадка».

Веспасиан и императором сохранил привычки простого гражданина. Да и не только привычки, но и склад мышления, отношение к людям и вещам. Отношение хорошего, но несколько скупого хозяйственника, зама по хозчасти.

Он никогда не стремился к наружному блеску, к регалиям и почестям, столь сильно безобразившим черты прежних Цезарей.

Ещё в самом начале своего правления, когда он только вернулся из Иудеи, его окружение настояло на том, чтобы отпраздновать триумф. Он сопротивлялся как мог, но пришлось согласиться. Отказать — значило оскорбить. А что там ни говори, эти люди, именно они, возвели его на трон. Да и легионы вряд ли оценили бы его скромность. Он дал согласие, но при этом не преминул заметить, — отчасти раздражённо, но не без некоторого шутовства, которое вообще было ему свойственно:

«Старый дурак, захотел триумфа…»

Что касается ложа, на котором он лежал, оно ещё недавно служило ему вполне исправно. По-солдатски верно и добросовестно.

Полуденный отдых с наложницей входил в распорядок его рабочего дня, столь же неотменный, как вставание до рассвета, чтение писем, доклады чиновников, приветствия друзей или баня и застолье после того, как он покидал спальню. Он считал, что семя должно извергаться регулярно, как моча или кал.

Это было своего рода суеверие: избыточная влага вредна, более того, опасна и должна постоянно выводиться из организма.

Мысли старого человека возникают без принуждения. Не вызываются сиюминутной необходимостью. Едва различные, они медленно дрейфуют в потоке уже вечереющего времени.

Мысли умирающего — уже не мысли, а подземные толчки, отголоски, невнятные слепки с того, что ещё недавно волновало, болело или было привычным содержанием твоей повседневной жизни.

Вчерашний день смешивается с детством. Давний триуфм с женщиной, с которой ты переспал в конце весны нынешнего семьдесят девятого. С которой провёл лишь одну ночь.

Он одарил её с невиданной для него щедростью, кажется, тогда удачно пошутив, когда на вопрос управителя, по какой статье занести потраченные деньги, сказал:

«За чрезвычайную любовь к Веспасиану».

Неподходящее для умирающего воспоминание развеселило его. Что ж, и скряге, как его называли римляне, скупому, даже нужники обложившему налогом, не чуждо иногда совершать глупости, свойственные больше расслабленному от любви придурковатому подростку.

Подростку… Подростку… Нет, его дети давно вышли из этого возраста.

«Эка меня крутануло, — подумал Веспасиан, — от любовницы на одну ночь к будущим наследникам».

Титу тридцать девять. Домициану двадцать семь. Каждый хорош по-своему. Но Тит ему ближе. Ради того, чтобы Тит правил Империей, стоило начинать гражданскую войну. У него один недостаток. Он влюблён в Беренику.

Симпатична. Наверное, красива. Он не слишком разбирается в этом. Для солдата все женщины одинаковы.

Он сражался с евреями и победил. Иерусалим был обречён, когда ему пришлось передать командование армией Титу и срочно вернуться в Рим. Уже Императором.