Книга Гринвичский меридиан - Юлия Лавряшина

— А что ты спрашивал? — я мучительно пыталась вспомнить, потому что тиски его не ослабевали.

— Я должен ревновать?

— Отпусти немедленно! — потребовала я, но Пол и не подумал разжать руки.

Наконец я сдалась:

— Нет, Пол! Нет. Честное слово.

Он тут же освободил меня и спокойно кивнул:

— Хорошо.

— Мне было больно! — сердито сказала я.

Его лицо жалостливо искривилось:

— Правда? Я не хотел. Прости, пожалуйста.

— А если б я сказала да, ты что — убил бы меня?

— О! — возмутился Пол, будто и не он только что ломал мне ребра. — Что ты говоришь?! Я бы лучше сам умер.

— Опять ты о смерти!

— Ты — моя смерть.

Я так и задохнулась:

— Пол!

Но его британская невозмутимость была неподражаема:

— Я опять не так сказал?

— Ты назвал меня смертью?!

— Да, — он вышагивал широко и тяжеловато и все время держал меня за руку. — Смерть — это конец страданий. Это лучшее, что создано Богом.

— Ну, если с этой точки зрения, — пробурчала я.

— Да, — ответил Пол, хотя, кажется, не услышал моих слов. Просто подтвердил свои.

Ветер спускался к земле все ниже, ласкаясь, как вкрадчивый любовник, а Пол отвлекал его внимание на себя, подставляя лицо. Мне опять захотелось ухватить его за складку под подбородком, чтоб он перестал быть таким торжественным, но Пол смертельно обиделся бы.

До лицея мы добрались довольно быстро, и Пол почти не хромал. Он не стал заходить в учительскую, а сразу повел меня в свой кабинет. Было так занятно наблюдать его в другой обстановке: Пол сбавил темп, и в его облике прибавилось солидности. Это было смешно, только я, конечно, удержалась от смеха. Мне было слегка не по себе: я не понимала, в каком качестве буду присутствовать на уроке и как Пол объяснит это детям.

Но он и не подумал ничего объяснять. Сегодня Пол впервые встречался с самым старшим, одиннадцатым, классом, и когда мы вошли в кабинет, он заметно занервничал. Усадив меня на заднюю парту возле окна ("Не холодно?" — озабоченно спросил он), Пол вернулся к своему столу и, достав огромную папку, принялся развешивать на доске иллюстрации с видами Англии.

— Это моя Британия, — с гордостью пояснил он, повернувшись ко мне.

Звонок застал его врасплох. Пол испуганно передернулся и стал торопливо вытирать платком совершенно чистые руки. Глядя на него, я тоже разволновалась и уже подумывала убежать, когда ввалились лицеисты, беспардонные и горластые, как школяры всех времен и народов.

Пол выпрямился и встретил их спокойной улыбкой. Вид незнакомого учителя охладил извержение их эмоций, и они расселись за столы почти беззвучно, перебрасываясь приглушенными репликами. Пол сдержанно поздоровался. В нем не было ни грамма той показной жизнерадостности, что так раздражает в иностранцах. Представившись, он присел на край стола, щадя больную ногу, и произнес заготовленный спич во славу дружбы народов. Я так переживала, как бы он не сбился, долго изъясняясь по-русски, что не заметила, как начала грызть ногти.

Пол перевел взгляд на меня и вдруг, забывшись, улыбнулся светло и застенчиво. И все разом оглянулись. Но я сама не так давно была школьницей и, успев предугадать их реакцию, не встретилась ни с одним взглядом. Я смотрела в спокойные глаза Пола, вокруг которых от улыбки прорезались морщинки, и думала, что хочу всегда видеть перед собой эти глаза. Всегда. До самой смерти.

Внезапно мне открылось, почему, глядя на меня, Пол вспоминает о смерти. Наверное, ему так же остро хочется, умирая, видеть мои глаза. И, в отличие от меня, Пол не был лишен уверенности в таком мирном уходе. Ведь он был старше на двадцать пять лет.

"Я буду с тобой, Пол, когда ты увидишь настоящее небо", — пообещала я, не отводя взгляда. И мне почудилось, что он понял — брови его резко сдвинулись, образовав страдальческую складку.

Но его тут же отвлекли. Сидящий на первой парте мальчишка, из тех, что мнят себя интеллектуалами, вдруг поднял руку, и когда Пол приветливо кивнул, встал, сместив длинными ногами стол. С иронической вибрацией в неустановившемся баске, он спросил:

— Мистер Бартон, вот вы говорите о необходимости интеграции, о сближении наших культур, но разве вы должны об этом заботиться? Что вы можете? Вы ведь обыкновенный учитель. Не политик, не бизнесмен, не артист, на худой конец… Просто учитель. А каждому известно, что испокон веков в Россию приезжали учительствовать лишь те, кто не смог найти себе достойного применения на родине. И не заработал на кусок хлеба с маслом. И вы предлагаете вручить судьбу двух великих держав таким неудачникам, каким являетесь?

О Господи! Сердце у меня заколотилось так, что в глазах потемнело. Если б я была хоть чуть-чуть отчаянее, то съездила бы этому сопливому снобу по физиономии. Но у меня не нашлось сил броситься Полу на подмогу. Я сидела и ломала металлический "Паркер", который Пол сунул мне перед занятием, в надежде, что я чему-нибудь обучусь.

Между тем Пол произнес абсолютно спокойно:

— Я думаю, вы очень циничный человек, — и, легко рассмеявшись, добавил: — В Англии такой вопрос был бы… невозможен.

И начал урок.

— Это все? — пристыженно пробормотал любознательный ученик.

— Yes! — ответил Пол так высокомерно, что даже я содрогнулась. Мне еще не доводилось видеть его таким.

Больше ни у кого не возникло желания перебивать его. Слегка запрокидывая голову, Пол посвятил всех присутствующих в суть своей методики преподавания, и я в который раз подивилась пристрастию иностранцев выкладывать все карты на стол. Наши учителя любят превращать свои занятия в таинство, а на себя примеривать личину гуру. Может, в этом тоже проявляется следствие промежуточного положения России между Востоком и Западом?

Я почти не слушала Пола, хотя обещала ему быть внимательной и попытаться что-нибудь запомнить. Но мне так нравилось смотреть на него, такого серьезного, исполненного достоинства, что я обо всем забыла. Я просто не могла оторвать взгляда от его мягких губ, в линии которых проглядывала неуверенность. Он слишком трепетно относился к России, ему было больно разочаровываться. Казалось, Пол никак не мог поверить, что эти дети с хамоватыми улыбками и есть те радушные русские, всегда готовые отдать последнюю рубашку. И те, стреляющие в собак… И глухие пассажиры трамвая…

Все это накладывало на меня особую ответственность. Мне предстояло отдуваться за всех русских, олицетворением которых я для него являлась. И мне было совсем нелегко доказать Полу состоятельность целого народа, ведь я не отличалась ни знаменитой славянской красотой, ни самобытной талантливостью, ни особой широтой души — ведь пожалела же я для того гармониста валюты, причем чужой валюты. Теперь мне было немного стыдно за себя, ведь в тот миг я стала одной из всех, и Пол закричал мне: "Что с вами?!" Он обращался через меня ко всем людям, которых мечтал подружить со своими соотечественниками. Смешной, стареющий романтик…