Книга Гортензия в маленьком черном платье - Катрин Панколь

Он пришел встречать меня после лицея, я издали его заметила, он был как раненый зверь, шел с опущенной головой, его зеленая курточка была расстегнута и летела за ним, как крылья, я не видела его лица, но знала, что он плачет. Когда он поднял голову, я словно почувствовала соленый шквал, который попал мне в рот, в глаза, я раскрыла руки, чтобы обнять его, он перебежал улицу на красный свет, одна машина резко затормозила и загудела ему, а он навалился на меня и сказал: «Я же не барышня, чтобы рыдать, нельзя плакать», а глаза у него были красные, как кислотой обожженные, и ни одной слезы, сухо-пресухо.

Он стал мне рассказывать, что сапожник был вынужден отказаться от его помощи, так как прознали, что он работает, и нагрянула трудовая инспекция, и что ему могут назначить штраф, и Гаэтан ему в итоге дорого обойдется. «Я сказал, что можно оставить несколько часов в неделю, никто не заметит». А тот ответил: «Нет, даже не настаивай, ты не знаешь этих чиновников. Я не хочу неприятностей».

Что же с ним будет? Что же будет с нами? Конечно, в конце года экзамены на бакалавра, но что экзамены, их все сдают, в конце концов. Это не приключение. Это не выделяет его из общего ряда. Тогда как его история с сапожником – это было неповторимо.

Мы шли по парку, он срывал листья деревьев, срывал клочки кожи с обветренных губ, сжимал мне то плечо, то руку, хватал меня, прижимал к своей зеленой куртке, как будто хотел убедиться, что прочно держится на земле, что не увязнет в болоте, и мы оба увязали в болоте.

А я ничего не могла ему сказать, потому что сказать было нечего. Потому что жизнь вдруг навалилась жуткой, невыносимой тяжестью.

И тогда мы пошли в единственное место, где можно спрятаться, где можно не разговаривать, пошли на фильм не смешной, не тонкий, вовсе не умный. Пошли мы на последнего «Джеймса Бонда».

Я уснула, а Гаэтан все время сжимал мне руку, словно хотел ее сломать. А фильм даже не смотрел.

«А хорошо пишет, – подумала Гортензия. – Потому что все эти книги читает… Общается с маркизой. Интересно, во времена маркизы существовало авторское право?»

Потом мы вернулись домой. Дождь хлестал по блестящему асфальту, струйки заворачивались в спирали и вспыхивали в воздухе, как залпы бесцветного салюта. Длинные дождевые черви ползли вдоль парковых аллей, я давила их каблуком, и их бледная кровь перемешивалась с водой, которая текла и текла…

«Ух ты! Вот этот кусочек очень даже! Давай, Зоэ, пиши еще!»

Мы прошли мимо супермаркета отвернувшись, потому что уже знали: денег больше нет. А взгляни мы на цветные афиши, на которых значится «9 дней акции», в голове был бы словно диснеевский мультик: «При покупке мини-пиццы – еще одна мини-пицца в подарок, при покупке пакетика печенья Тайфин с фруктами” – второй пакетик за семьдесят процентов». А время диснеевских мультиков закончилось.

Потому что он не хочет, чтобы мама его содержала.

«А вот это как раз неплохо. Мальчику зачет. А как он, кстати, выглядит? На кого-то он был похож. Я забыла. А ну да! На Эштона Катчера. Не так уж плохо…»

Я была рада, что мы вернулись домой, и мамы, к счастью, не было. Съели то, что оставалось в холодильнике. Гаэтан доедать не стал, сказал, что не голоден. У меня даже сердце заболело: не могла его видеть таким несчастным.

Пошли спать. Я почистила зубы, приняла пилюлю, причесалась, подушилась за ухом, как ты меня научила, и сказала: «Когда я войду в комнату, его горе улетучится. Он скажет, что все не так страшно, можно подыскать что-нибудь другое…»

Когда я вошла, он сидел на кровати в кальсонах и разглядывал паркет. Он спросил в воздух: «А как же мама? Я больше не смогу давать ей денег. На что же она будет жить?»

Я обвила руками его голову и сказала ему: что бы ни случилось, я буду его любить, потому что это правда, и я предпочитаю видеть его грустным, чем жить без него. Я легла, он положил голову мне на живот и стал рассказывать о нашем будущем путешествии. Ты знаешь, ему все время хочется куда-нибудь уехать, отправиться путешествовать. Иногда я даже боюсь, что он уедет без меня.

Он говорил: «Сперва мы пересечем океан, проедем вдоль экватора и попадем в Америку, сразу отправимся в Нью-Йорк, а дальше перед нами откроются большие дороги, яркое солнце, небо без всяких облаков, белые бесконечные пляжи, золотые склоны гор. Дальше мы двинемся в направлении Индонезии, потом нас ждет road trip[18]на скутере в Японии, мы будем есть сырую рыбу, станем худыми и загорелыми. Потом мы быстренько съездим в Китай, китайцы слишком многочисленны и плохо воспитаны, и вернемся через горы, все равно через какие, но там везде далай-ламы, синие пропасти и родники». Тут он поднял голову, и я увидела, что у него совсем детские глаза, и мне захотелось его утешить, мне не хотелось, чтобы он грустил. Вот это и значит настоящая любовь – просто хотеть, чтобы кому-то другому все время было хорошо.

«А хочется ли мне, чтобы Гэри все время было хорошо? – спросила себя Гортензия. Она оглядела комнату. Опять увидела старый желтый свитер, фиолетовый шарф, брошенные ноты, чашку кофе, прилипшую к стойке… – Мне скорее хочется, чтобы он за собой убирал!»

Потому что Гаэтан… Это не только парень, который смешит меня утром, когда я просыпаюсь, который греет мне кровать, чтобы я не замерзла, когда ложусь спать, у которого полно идей в голове, – это лучшая история, случившаяся со мной в жизни. Наши тела находятся в единстве, он сливается со мной каждой клеточкой, так что в конце я вся розовею и дышу, как вынутая из воды рыба, чтобы не стать совсем красной. Это самый лучший подарок, который я сделала себе, мое самое удивительное изобретение, самое прекрасное открытие, и если бы моей любви со мной не было, я бы не смогла переносить, как люди оскорбляют бомжа, как женщина падает в метро от усталости, я больше не хотела бы ВИДЕТЬ.

И вот мне стало страшно.

Потому что внезапно я все увидела. Потому что до этого я могла оставаться слепа. А все видеть – довольно болезненно.

И все слышать тоже.

Как-то раз на днях я искала игрушку, которая упала под кровать, встала на четвереньки, прислонилась ухом к полу и услышала, как нижние соседи орут: «Ты, гаденыш, не хочешь спать днем, твою мать! Мы тебе все дарим, а тебе хоть бы хны! Тебе только три года, а ты уже не слушаешься!»

Я встала, мне хотелось плакать. Я не готова к такому, Гортензия, я не такая, как ты, я все принимаю слишком близко к сердцу.

И потом, это не единственная неприятность.

Есть еще кое-что, что меня беспокоит.

Это наша мама.

Гортензия слегка вздрогнула. Нога ее напряглась и стукнулась о низ барной стойки. Что вообще происходит с матерью? Она никак не могла понять, с какой стати та уехала из Лондона. Оставила Филиппа! Вернулась в Париж. Вновь начала свою скучную университетскую жизнь. И ведь она вовсе не была обязана так поступать. Зоэ отлично пожила бы у Марселя с Жозианой. Младшенький был бы счастлив. Гортензия беспокойно вздохнула и продолжала читать.