Книга Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин - Андрей Добров

Бывало, что такие вот деревенские приезжие-новички, ошеломленные громадным и шумным, по их мнению, городом, оказавшись на Хитровке, попадали в цепкие лапы хитрованцев, начинали пить с ними в кабаках и гулять. И очень часто оказывались вдруг где-нибудь в переулке – голыми, обобранными подчистую – это и был результат «малинки».

– Присаживайтесь! – Болдоха широко повел рукой, приглашая нас сесть прямо в грязное сено.

– Спасибо, постоим. Мы ненадолго. Слышь, Болдоха, у нас дело есть. Хотим поговорить с местным доктором.

– С латышом, что ли? – лениво спросил каторжник, затягиваясь.

– Нет, – ответил я. – С другим. Который тут вам «малинку» делает.

Болдоха пожал плечами:

– Не знаю такого.

– Да ладно, дядя, – сказал Шаляпин голосом Федьки Косого. – Мы на пару слов к нему. Вот так нужен. А об тебе мы ему не скажем – ты только словечком намекни.

Болдоха выпустил густую струю дыма и посмотрел, прищурясь на Шаляпина:

– А ты кто такой?

– Это друг мой, – ответил я поспешно. – Сапожник казанский.

– А! – кивнул Болдоха. – Антиресные у тебя друзья, Ляксеич. Раньше ты с актерами на Хитровку ходил. А вот теперича и сапожников водить начал.

«Умен, черт», – подумал я.

– Может, это и не сапожник вовсе, – также спокойно сказал Болдоха. – Слыхал я, что ты, Ляксеич, с легавыми подружился, хитрованских им сдаешь. Может, и меня сдать думаешь? И вот этого с собой притащил.

– Ты, Болдоха, меня знаешь, – ответил я как можно тверже. – Я человек честный. И с легавыми у меня все просто. У них свое дело, а у меня – свое.

– А кто ж тебя знает? – откликнулся каторжник. – Ты ж репортер. Из чистых. Что тебе наши хитровские, а? Только если ты меня сдать хочешь, то сам понимаешь… – Он снова затянулся, выдохнул и продолжил: – Не выйдешь тогда ты отседа. Ни ты, ни твой сапожник.

– Даю тебе мое слово, – ответил я. – Про нашу встречу никому рассказывать я не буду.

– Значит, честный ты человек? Это хорошо. Ну вот тогда по-честному мне и скажи – кто это такой?

Он ткнул обмусоленным концом своей «козьей ножки» в сторону певца.

– Ну хорошо, – ответил я. – Это сам Федор Иванович Шаляпин.

– Ша-ля-пи-и-ин? – протянул Болдоха. – Не слыхал. Кто такой?

Шаляпин аж закашлялся и сплюнул от возмущения.

– А не слыхал, так и какой тебе резон? – спросил я.

– Шаляпин, ты кто такой? – спросил Болдоха.

– Певец, – бросил с достоинством тот.

– Пе-е-евец? Ну… спой, что ли? А то скучно.

Я повернулся к Шаляпину:

– Спойте, Федор Иванович, он вас проверяет. Надо – спойте.

Было видно, что Шаляпин возмущен таким предложением и собирается отказаться. Но я положил ему руку на плечо и кивнул, глазами прося не ломаться.

Певец вздохнул и начал:

То не ветер ветку клонит.

Не дубравушка шумит.

То мое, мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит…

Он пел тихо, вполголоса, но очень… очень хорошо – выразительно и просто. Болдоха за те несколько минут, что Шаляпин пел, совсем забыл курить свою «козью ножку». А когда он кончил, каторжник вздохнул и помотал головой:

– Ну… Вот уж правда – певец! Всем певцам – певец…

– Так что насчет доктора? – спросил я, пользуясь моментом.

– Какого доктора? – невинно переспросил Болдоха.

Опять – двадцать пять!

– Ну что же! – сказал я. – Смотрю, ты нам не хочешь помочь. Так и нам нечего тут больше оставаться. Пойдем дальше, посмотрим, может, кто другой поможет.

Я повернулся к выходу и дал знак Шаляпину возвращаться в «Подлянку».

– Ляксеич!

Я остановился:

– Что тебе?

– Погоди.

Я обернулся. Болдоха кряхтя встал.

– Никто тебе не поможет. Все ушли в новые схроны, когда услышали, что вы тут ошиваетесь. Слыхал про новые схроны?

Я кивнул. Эта часть подземелья была мне совершенно незнакома – на моем плане она обозначалась несколькими линиями, которые вели от «Ямы», то есть подземного кладбища, уходившими в пустоту, мой гид в прошлом путешествии и сам не знал, куда они ведут. Конечно, я предполагал, что наши поиски могли завести и в эту терра инкогнита, но надеялся обойтись без этого путешествия в никуда.

– Что же, придется обойтись своими силами, – сказал я.

– Погодь, Ляксеич!

– Ну что еще тебе?

– С вами пойду.

– С чего бы это?

Болдоха указал на Шаляпина:

– Жаль, если такой голос тут сгинет. Хорошо поет! Шаляпин!

Мы прижались к стене, пропуская мимо себя Болдоху. Я было предложил ему свечу, но он только отмахнулся, сказав, что и так помнит, куда идти.

– А ну, не отставай! – крикнул каторжник и пошел, согнувшись, вперед по подземному ходу.

Шаляпин схватил меня за рукав и наклонился к уху.

– Сработало, Владимир Алексеевич! – восторженно прошептал он.

Я покачал головой:

– Не торопитесь, Федор Иванович, что-то тут нечисто…

– Ну, идешь, что ли? – раздался впереди голос Болдохи. И мы двинулись за ним.

Некоторое время мы двигались молча по «Подлянке», а потом каторжник вдруг свернул влево. На моей карте, как я ее запомнил, тут был поворот как раз к «Яме». Догнав нашего проводника, я похлопал его по плечу.

– Куда это ты нас ведешь? Разве нам туда?

Болдоха остановился и повернул ко мне свою грязную голову.

– Ляксеич. Тебе к доктору надо?

– Да.

– Вот я тебя к доктору и веду.

– А разве это путь не к «Яме»?

– К ней.

– А оттуда есть только ходы к новым схронам.

– Ну.

– Так мы что, к новым схронам идем, что ли?

– Ну да.

– Он там?

– Тама.

– Ну, смотри.

Мы продолжили путь. Однако на душе становилось все тревожней – пока мы еще оставались в той части карты, которую я знал, существовала надежда самостоятельно выбраться наружу. Но в новых схронах… К тому же я все время думал про то, что сказал Шаляпину, – в поведении Болдохи было кое-что странное. Во-первых, мне показалось, что он не так уж и искренне удивился, увидев нас. Во-вторых, оказывая нам услугу, Болдоха как истинный хитрованец должен был бы ожидать от нас награды, а он еще ни слова не сказал о своем «гонораре». И в-третьих, я не верил, что Шаляпин мог, при всем его таланте, тронуть песней душу этого каторжника – увы, такое могло бы произойти в романе, но не в нашей жизни. И особенно тут – на Хитровке, где душевность и романтизм были уделом слабых, уделом жертв. Да и сам Болдоха был из тех, кто, конечно, прослезится от грустной песни, но при этом не колеблясь перережет горло певцу, чтобы забрать у него монеты, собранные со слушателей. Да, я и сам виноват в том, что часто в своих рассказах подчеркивал «душевность» таких вот «болдох» – никогда не признавался в этом, но была во мне тяга представлять каждого разбойника неким заскорузлым романтиком. Да и кто тогда не романтизировал Стеньку Разина – вполне искренне, хочу заметить! Но вне литературы – в реальной жизни, я понимал, что, общаясь и выпивая с такой публикой, лучше не выкладывать из кармана хороший свинцовый кастет. Такой, который и сейчас был в моем правом кармане.