Книга Реквием в Брансвик-гарденс - Энн Перри

Он постучал. Ответ прозвучал немедленно:

– Войдите!

Теперь уклониться точно было невозможно, и священник открыл дверь.

Его друг и наставник сидел за своим столом. При виде вошедшего он едва ли не испытал облегчение. Возможно, новая встреча с кем-нибудь из родных страшила его.

– Входите, Доминик. – Движением руки преподобный Парментер указал на одно из кресел, после чего заложил книгу, которую читал, полоской бумаги, а потом закрыл ее. – Это был воистину жуткий день. Как вы себя чувствуете?

Кордэ сел. Начинать разговор было трудно. Рэмси вел себя так, словно произошла какая-то заурядная домашняя неприятность, а обвинения Трифены были вызваны лишь ее горем.

– Признаюсь, я очень расстроен, – откровенно проговорил Доминик.

– Это естественно, – согласился Парментер, хмурясь и крутя пальцами взятый со стола карандаш. – Смерть всегда приносит с собой потрясение, особенно когда умирает настолько молодой человек. Которого все мы привыкли видеть каждый день. Нелегкий, временами, конечно, был человек, однако никто из нас не пожелал бы этой женщине такой участи. Тем более мне очень жаль, что все это приключилось сразу после того, как я поссорился с нею.

Он жестко посмотрел Доминику в глаза и продолжил:

– И теперь я испытываю чувство вины, потому что ничего исправить уже невозможно. Глупо, конечно… – Он поджал губы. – Рассудок велит мне избегать подобных чувств, однако печаль осталась. – Священник вздохнул: – Боюсь, что Трифена будет сильно переживать. Она очень симпатизировала Юнити. Я подобной привязанности не одобрял, однако ничего поделать не мог.

Рэмси казался крайне усталым, как если бы он долго боролся и не видел никакого конца своей борьбе, и уж точно не ощущал и тени победы.

– Да, это так, – кивнул его гость. – Кроме того, она крайне разгневана.

– Горе обыкновенно сочетается с гневом. Это пройдет. – В словах Парментера звучала уверенность – но какая-то плоская и безнадежная. В ней не было надежды на лучшие времена.

– Мне так жаль! – порывисто произнес Доминик. – Мне так хотелось бы сказать нечто осмысленное, однако я могу только повторять то, что вы говорили мне в пору моего худшего отчаяния. – Те слова до сих пор глубоко трогали его. – Каждый день выбери время, держись за веру в собственное достоинство и укрепляй ее, не торопясь, маленькими шагами. Ты не можешь вернуться назад, поэтому наберись отваги и иди вперед. В конце каждого дня похвали себя за это, a затем отдохни и надейся. Никогда не переставай надеяться.

Рэмси вяло улыбнулся, и взгляд его смягчился:

– Я так говорил вам?

– Да… и я поверил, и это спасло меня…

Кордэ так ясно помнил все то, что произошло четыре года назад. В каком-то смысле это воспоминание было столь же резким, словно все случилось было вчера, хотя если смотреть с другой стороны, оно отстояло от него на целый мир, на целую его прошлую жизнь, в которой он был совсем другим человеком… полностью преобразившимся, обретая новые мечты и новые мысли. Доминик мечтал помочь Рэмси так же, как сам Рэмси помог ему вернуть прежний дар, так необходимый теперь. Он посмотрел на своего старшего товарища, но не заметил на нем ответной искры.

– Тогда вера моя была другой, – проговорил Парментер, глядя куда-то за спину собеседника, как если бы он разговаривал с самим собой. – Я проделал большой объем исследований с тех пор, как о ней начали говорить, и я больше не мог уклоняться от темы. – Он чуть качнул головой. – Сначала, тридцать лет назад, когда она была опубликована, это была всего лишь научная теория одного человека. А потом, постепенно, я начал осознавать, насколько много других людей приняли ее. А теперь наука оказалась повсюду: и в области происхождения, и в части ответов на все вопросы… Не осталось никакой тайны, только неизвестные доселе факты. Но превыше всего то, что теперь никому не позволено надеяться на что-то за пределами себя, – более великое, мудрое и прежде всего доброе.

Рэмси на мгновение оказался похожим на потерявшегося ребенка, вдруг по-настоящему понявшего, что это такое – остаться в одиночестве.

Его друг ощутил укол едва ли не физической боли.

– Я могу лишь восхищаться той уверенностью, которой были наделены в старину епископы и святые, – продолжил Парментер. – Но сам больше не могу испытывать ее, Доминик.

Он сидел странно тихий для той бури эмоций, которая должна была буйствовать в его душе.

– Ураган здравомыслия, поднятый мистером Дарвином, унес ее как пустую бумажку. Доводы его снедают мой ум. Днем я листаю все эти книги. – Он взмахнул рукой, указывая на свой стол. – Я читаю апостола Павла, Блаженного Августина, святого Фому Аквинского, всех теологов и апологетов последующих времен. Могу даже обратиться к арамейским или греческим оригиналам и на какое-то время прихожу в себя. Но ночью возвращается холодный голос Чарлза Дарвина, и тьма сразу же гасит все свечи, зажженные мною днем. Клянусь, я отдал бы все, что у меня есть, ради того, чтобы он не рождался на свет!

– Если бы Дарвин не выдвинул свою теорию, это сделал бы кто-то другой, – стараясь говорить по возможности мягко, заметил Кордэ. – Просто пришло ее время. Кроме того, в ней угадывается и толика правды. Это подтвердит вам любой фермер или садовник. Старые виды вымирают, рождаются новые – случайно или по предназначению. Отсюда не следует, что Бога не существует… Просто наука способна дать объяснение тем средствам, которыми Он пользовался… по крайней мере, отчасти. Зачем Богу быть неразумным?

Откинувшись на спинку кресла, Рэмси прикрыл глаза:

– Вижу, что вы стараетесь изо всех сил, Доминик, и благодарен вам за это. Но если ошибается Библия, у нас нет больше почвы под ногами – одни мечты, благие пожелания и истории… прекрасные, но вымышленные истории. И мы должны, как и прежде, проповедовать их, потому что в них верят народные массы, и – что более важно – они нуждаются в них. – Он посмотрел на собеседника. – Но это слабое утешение, и оно не приносит мне радости. Возможно, именно поэтому я ненавидел Юнити Беллвуд… потому что она была права хотя бы в этом, пусть и заблуждалась во всем остальном… и предельно, сокрушительно ошибалась в своей нравственности.

Кордэ показалось, будто он проглотил ледышку. В голосе Парментера слышалась горечь, которой он прежде себе не позволял, и глубинное смятение, намного превосходящее простую усталость или потрясение, вызванное смертью и обвинением… Это был страх, куда более старый и знакомый, чем все, что принес ему этот день. Это была утрата внутренней сердцевины, ядра надежды, лежащей глубже разума. Доминик впервые реально воспринял возможность того, что Рэмси мог и в самом деле убить Юнити. Эта возможность теперь становилась вполне реальной: она еще раз напрасно задела его веру, сдержанность на мгновение оставила его, пожилой священник потерял контроль над собой и махнул рукой, а девушка отшатнулась, оступилась и покатилась по лестнице, чтобы остаться бездыханной у ее подножия. Произошла жуткая случайность. Они могли ссориться сотни раз и даже драться – без каких-либо серьезных повреждений. Быть может, Рэмси, по невинности, не осознавал своих намерений, не понимал до конца, что пусть и непредумышленно, но сделался убийцей, и этот факт означает конец его карьеры.