Книга Вино одиночества - Ирен Немировски
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мадемуазель Роз! Где же вы? Где же вы, мадемуазель Роз?
В глубине души Элен догадывалась, что больше никогда ее не увидит. Наконец она остановилась и в отчаянии прошептала:
— Теперь надо вернуться, постараться вернуться... Может, она уже дома?
И тогда Элен вспомнила, что в любом случае мадемуазель Роз скоро уедет, и вслух сказала, сама удивившись своим словам:
— Если ей суждено умереть... Если ее время пришло... Господи, может, так лучше...
По ее лицу катились слезы. Ей казалось, что если она сейчас сдастся, то оставит мадемуазель Роз на произвол судьбы... Дрожа от холода, она брела вдоль набережной, ощупывая ледяной гранитный парапет; ветер задул сильнее, наполнив воздух свирепым свистом.
Запах воды, петербургских каналов, это затхлое дыхание города вдруг стало менее резким. Туман рассеялся, его клубы теперь медленно стелились по земле, все отдаляясь от нее. Она долго смотрела на воду канала.
«Как бы я хотела броситься туда, — подумала Элен, — мне хочется умереть...»
Но она знала, что обманывает саму себя. Все, что она сейчас видела, что чувствовала, ее горе, одиночество, эта черная вода, эти маленькие огоньки качающихся на ветру фонарей, даже ее отчаяние — все это вновь возвращало ее к жизни.
Элен остановилась, медленно провела рукой по лбу и громко сказала:
— Нет, они не сломают меня. Я не боюсь...
Она сделала над собой усилие и посмотрела в воду, чтобы победить это смутное влечение бурлящего потока, потом, медленно вдохнув ветер, подумала:
«Только это мне и остается... Я злая, у меня каменное сердце, я не умею прощать, но я ничего не боюсь... Господи, помоги мне!..»
И, стиснув зубы, чтобы не заплакать, поплелась домой.
Мадемуазель Роз умерла в тот же вечер в больнице, куда ее привезли полицейские. Она потеряла сознание в каком-то закоулке. Ее опознали по найденному в кармане пальто последнему письму из Франции: на конверте было ее имя.
Каролям сообщили о ее смерти. Элен сказали, что она не мучилась. Ее изношенное сердце просто перестало биться. Скорее всего, от тоски по родине у нее случился очередной приступ бреда... Должно быть, она уже давно была больна.
Мать сказала Элен:
— Бедняжка моя... Она была так к тебе привязана... Мы бы платили ей небольшую ренту, и она могла бы жить спокойно... С другой стороны, после нашего отъезда она оказалась бы в полном одиночестве, мы бы не смогли взять ее с собой... Может, так оно и лучше.
Но вокруг умирало столько людей, что ни у кого, ни тогда, ни после, не нашлось и минутки, чтобы утешить Элен.
Все только повторяли:
— Бедная девочка... Представьте, как она перепугалась... Лишь бы не заболела... Только этого не хватало...
Прошел день, и Элен осталась в пустой комнате наедине с вещами покойной и старой фотографией, на которой ее, двадцатилетнюю, едва можно было различить среди сестер. На снимке ее легкие, как дым, волосы обрамляют лицо, бархатка на шее, тонкая округлая талия затянута поясом с пряжкой. Элен долго смотрела на нее. Она не плакала. Ей казалось, что слезы наполняли ее сердце, тяжелое и твердое, как камень.
Отъезд был назначен на послезавтра. Они уезжали в Финляндию. Кароль должен был отвезти их, а затем вернуться за слитком золота, оставленным у друга в Москве. Макс тоже ехал. Его мать с сестрами бежали на Кавказ, но он отказался следовать за ними. Кароль закрывал на все глаза. Элен слышала, как в соседней комнате родители пересчитывали и зашивали в одежду украшения Беллы. Она прислушивалась к их приглушенному шепоту и позвякиванию золота.
«Если бы я только знала, если бы только сумела понять, что бедняжка сходит с ума... — думала Элен. — Я бы предупредила взрослых... Мы бы позаботились о ней, вылечили ее, и она бы еще была жива...»
Но через секунду она усмехнулась, грустно покачав головой. Господи, да кто бы стал ухаживать за ней? Кому сейчас дело до чьего-то здоровья, чьей-то жизни? Даже если кто-то умер, а кто-то еще жив, кому от этого легче? По городским улицам носили мертвых детей, зашитых в мешки, потому что их было слишком много, чтобы выдавать гроб на каждого. Ей вспомнилось, как несколько дней тому назад, в перерыве между двумя уроками, она, маленькая девочка в передничке, с крупными кудрями и чернильными пятнами на руках, застыла, прильнув бледным лицом с синюшными губами к окну, и, не отводя глаз, наблюдала, как расстреливали человека. Пятеро солдат в шеренге, напротив, у стены, раненый, с перебинтованной, качающейся, как у пьяного, головой, весь в крови мужчина. Он упал, и его унесли, как однажды унесли неизвестную мертвую женщину, завернутую в черную шаль, и как унесли оголодавшую собаку с кровоточащей раной на худом боку, приковылявшую умирать под это же самое окно. Девочка вернулась за парту и, запинаясь, при слабом свете свечи принялась повторять урок:
— Расин изображает людей такими, какие они есть, а Корнель такими, какими они должны быть...
В учебники истории тогда еще не внесли поправки:
— Отца нашего горячо любимого императора Николая Второго звали Александр Третий, он взошел на трон в...
Жизнь, смерть — какие пустяки...
Ее голова тяжелела, но сна она боялась больше всего... Не заснуть, не забыть, не искать утром родное лицо на пустой кровати, когда осознание несчастья еще столь смутно, неясно...
Она сжимала зубы, отворачиваясь от света, но тень пугала ее, рисуя лица со страшными гримасами, бурлящую черную воду... Туман оставил на окне бледную, освещенную лунным светом дымку. Казалось, запах воды просачивался сквозь рамы затворенных окон, сквозь щели паркета, добирался до нее, и, в ужасе оборачиваясь, она видела перед собой пустую постель...
«Иди же, — шептал ей внутренний голос, — позови родителей. Тебя уложат спать в другой комнате, а потом уберут отсюда эту одинокую кровать». Но ей хотелось сохранить хотя бы свою гордость.
«Стало быть, я еще ребенок?.. Стало быть, я боюсь смерти, горя? Боюсь одиночества?.. Нет... Я не буду никого звать на помощь, а тем более их. Они не нужны мне. Я сильнее их! Они никогда не увидят, как я плачу! Они не достойны того, чтобы помогать мне! Я больше никогда не произнесу ее имя... Они не достойны слышать его!»
На следующий день Элен сама перебрала все ящики, сложила в чемодан немногочисленные пожитки мадемуазель Роз; поверх ее белья, книг, блузок, на которых она знала каждую складочку, каждую зашитую дырочку, она положила ее до сих пор пропитанное запахом тумана пальто, которое им вернули; потом закрыла чемодан, повернула ключ и больше никогда не произносила при родных имя мадемуазель Роз.
Сани мчались к едва заметному огоньку, который то скрывался за снежными сугробами, то вновь приветливо мигал. В ту ясную ночь стоял крепкий мороз. Заснеженное поле Финляндии простиралось сплошным ледяным потоком, без единого холмика до самого горизонта, а за ним становилось покатым, словно огибало земной шар.
