Книга День святого Жди-не-жди - Раймон Кено
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы переживаем исторические времена, — ответил Поль.
Она взглянула на него:
— Ну, скажите, мой дорогой Поль. Расскажите мне все.
— Нет, — ответил Поль.
Он посмотрел на нее еще раз и повторил:
— Нет.
ЖАН:
Зарождался день, и бедствие с ним, и я направился в горы:
Под предел поржества похитителем патер позорным прочь припустил;
И я знал, почему он бежал и что собирался делать.
Я познал его план, удел и побег, его цель, его путь.
И отправился в горы к знойным холмам, едва занималась заря,
С утренним ветром прохладным по дороге пустынной, что к ферме вела,
К неминуемой первой стоянке, к первой отметке на траектории безупречной,
К первому сроку расплаты.
Пьер преследовал также отца-беглеца, но блуждал по путаным тропам,
За отшельником гнался отшельник,
Ведомый только местью своею и жаждою смерти чужой,
А я отцовской тропой поднимался, след в след по стезе ступая.
И я знал, куда я иду, и знал, куда стремился идти, идя туда я,
На далекую ферму, где проживала бабка, которая породила
Знаменитого и великого, сильного и могучего Набонида, мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
В домике маленьком, на посту человечьем последнем пред миром камней,
Проживала она вместе с курами и цыплятами их, вместе с овнами и козами их, вместе с коровней и ее овчаром.
И страдала земля ее окружавшая от недостатка любви и шелушилась местами плешиво,
Эта земля наклонная, эта земля насклонная, эта земля насклоненная,
Отвращая страдательный труд работников полевых.
И держалась старуха межи, разделявшей растенья и скалы,
И не ведал никто, оставила камень ради травы она
Или ушла, покинув Родимый Город, Привлеченная знойностью гор, но не осмелилась им отдаться
И подобно коровне щипала траву и подобно козе тянулась к утесам.
И жила там старуха, на рубеже двух владений, на самой границе двух царств.
И, спустившись на праздник, вернулась ночью,
И оставила позади себя город, что долго не мог уняться, пока не уснул,
И вернулась, ведя за собою мужчину сраженного и судьбой сокрушенного,
Сына родного, могучего и знаменитого мэра Родимого Города,
И просто отца моего.
И осталась на ферме жить в одиночестве и оплоте жестокости застарелой,
Он же дальше бежал, к пристанищам вышним.
И луч солнечный разжижал пирамиду навоза, что высилась посреди двора[63],
И бабка дремала, слюнявя зубы.
Одурев от фифрыловки праздной, тупо разглядывала одного из сынов от сына единственного своего.
Меж нами ни слова, ни знака, и ни признанья,
Мимо нее проходя, обыскал хлев и дом.
И прародительница причитала, причитая, пуская слюну, слюну пускала она.
Но не было времени у меня смеяться над старческой яростью живостенья.
Отец бежал дальше, к пристанищам вышним.
Захватил я с собою воду и пищу, ибо знал протяженность пути,
И ушел, не простившись со старостью злобной надзирательницы разоблаченной.
После фермы дорога тянулась вдоль пастбищ,
А потом истончалась в тропу, что к мельнице подводила,
У которой коровня и козы, хранимые овчаром,
Щипали чахлые скудные травы, что наклонная эта земля рождала.
Еще ранее до зари бугрямый пастух угадал во тьме
Тень густую, что расторопно к мельнице продвигалась,
Угадал в ней того, кто раболепными горожанами правит,
И разрушает богатства свои, дабы потешить их вялые очи.
Не великий ли то Набонид, с автоматом под мышкой, шел пострелять хищных птиц?
И бугрямец отводит глаза и вновь сторожит худосочное стадо.
Пополудни в третьем часу дошел я до мельничной башни, которую все полагали заброшенной быть.
Оказалась открытой дверь и ничего никого, дабы вход преградить.
И я крикнул: «Ты здесь, о отец», но поднялся, не дожидаясь ответа.
В окрестностях этой башни, которую все полагали заброшенной быть, я раньше бродил одиноко,
И чувствовал, там пульсирует жизнь, жизнь-загадка, жизнь-тайна,
И Сахул обнаружил со мной эту жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
И замкнутый рот бугрямца и скрытные посещения пращурной самки.
И вот я проник в этой башню, где прятали жизнь, жизнь-загадку, жизнь-тайну,
Ту самую жизнь, к которой Поль имя сумел приложить,
Я проник в эту башню, которую окружил терпеньем его.
И, поднявшись наверх по лестнице винтовой, дверь обнаружил,
И в берлогу вошел, но отступил, вонью отброшенный, я.
На полу догнивала еда, и ели протухшее мясо черви,
Вытекали из мусорной кучи струи жидкости густоватой, а в углу плесневела лужа,
Пожирали подстилку из черной соломы гниды, и танцевали на испражнениях мыши,
И не могло сквозь трещины в стенах солнце пробиться в приют сей отхожий,
А в лоне долины город бесстыдный сжимал между лядвей усохшее вади[64].
Здесь теченье вещей исчерпалось, течение времени для одной человеческой жизни.
И, плененная у горизонтов горних, жила она здесь, сестра незнакомая,
В отдаленье от города, вдалеке от жизни его, вдали от пастбищ и стад,
