Книга О стыде. Умереть, но не сказать - Борис Цирюльник

Разоблачение часто сопровождается приступом тревоги: «Что мне делать с моей тайной? Доверившись медсестре, я заставила ее смотреть на меня другими глазами… Отныне для нее я навсегда буду изнасилованной женщиной. Станет ли она смеяться надо мной или будет презирать?» Попытка довериться близкому человеку вызывает чувство вины: «Если я все расскажу матери, я сделаю ей очень больно». Однако и стремление довериться кому-либо, не входящему в число близких людей, вызывает опасение: «Избавившись от постыдной тайны, я не избавлюсь от травмы и одновременно дам другим оружие, которое может быть обращено против меня».

Освободиться от стыда, получив поддержку

Мы не можем по-настоящему избавиться от стыда, если не будет соблюдено одно условие: друзья, семья, соседи и коллектив должны оказать нам поддержку[113]. Возможно, личность, подвергшаяся насилию, прежде была мягкой или, наоборот, закаленной по отношению к несчастьям — в зависимости от своего эмоционального развития. Но когда после перенесенного шока в ее душе поселяется яд стыда, связь с окружением становится дисфункциональной.

Рассказанная история насилия порождает межличностный мостик, возникающий из слов, которые мы отваживаемся произнести, обращаясь к тому, кто отваживается нас выслушать.

Мы можем назвать этот процесс «когнитивной перестройкой»[114], можем также сказать, что перестройка представлений о себе меняется в зависимости от историй и важных встреч. Когда я пытаюсь облечь в слова трагедию, унизившую меня, и доверяю ее верному другу, я удивляюсь, что мне становится лучше. Я успокаиваюсь, потому что приоткрыл свой внутренний мир, стал увереннее, что-то сделав с травмой в моей душе. Я больше не одинок, ведь мой друг услышал, посочувствовал, посмеялся или раскритиковал мою историю. Теперь мне кажется, что люди меньше преследуют меня (некоторое беспокойство все же остается, ведь я не знаю, что сделают другие с информацией, которую я им доверил). Эта перестройка репрезентации травмированного «я» влечет за собой изменение эмоций, их поведенческого выражения и интеллектуальных построений, способных придать случившейся со мной катастрофе некоторые разумные формы. Я избавляюсь от смущения, вновь начинаю управлять своей судьбой, перестаю быть сексуальной игрушкой в руках других — тем куском (stück), который необходимо бросить в печь.

Когда ребенка не поддерживают близкие, зачастую сами выступающие в роли агрессоров, он может искать ощущение устойчивости вне дома. У дяди, друга или тренера в спортивной секции. Часто в этой роли выступает преподаватель, не подозревающий об этом. Из всех стратегий, способствующих обретению ребенком устойчивости, наиболее благоприятным оказывается школа[115]. Единственное место, где он чувствует себя уважаемым, любимым, полным идей и готовым участвовать в играх на перемене.

Наблюдение за детьми, подвергшимися сексуальному насилию, до момента, когда им исполнилось тридцать, свидетельствуют, что к зрелому возрасту случившееся проявилось по-разному — в зависимости от того, насколько внимательным оказалось к ним окружение, и нюансов формирования их личности до момента шока.

Хуже всего перенесли случившееся примерно 10 % мальчиков, которые превратились во взрослых насильников с извращенной сексуальностью. Лишь 3 % девочек, подвергавшихся длительному сексуальному унижению, сами стали применять сексуальное насилие, сочетая его с процессом виктимизации вследствие серьезного расстройства личности и неумелого поведения родителей[116].

Одиночество, отсутствие поддержки после пережитого насилия, эмоциональная изоляция и отсутствие привязанности — таковы наиболее сильные причины повторения перенесенной жестокости. Когда во время судебного разбирательства насильник, стараясь облегчить свою вину, заявляет, что был изнасилован сам, часто это действительно так, однако не факт насилия над ним заставил его в свою очередь стать насильником — просто он остался один на один с собой после катастрофы или, что еще хуже, был сочтен лжецом.

Мы освобождаемся от стыда, изменяя взгляды, обращенные на нас

От 10 до 20 % жертв идут по пути неумолимого саморазрушения. Некоторые, как ни парадоксально, кажутся не сломленными и не пострадавшими в результате акта насилия. Защищенные отрицанием серьезности случившегося, внешне очень спокойные и уверяющие, что все это — рядовое событие (которое, тем не менее, оказывается — применительно к их внутреннему миру — явно значительным), они приводят в движение призраков, молча блуждающих в их душах и однажды вырывающихся наружу, принимая облик психотравматического синдрома, — это может произойти и спустя несколько лет, но так, «словно всё только что случилось». Подобные картины регулярного или отсроченного ухудшения чаще наблюдаются у детей, живущих в неблагополучных семьях.

От 40 до 75 % жертв насилия постепенно начинают испытывать облегчение: в семьях, члены которых смогли окружить жертву заботой и вниманием, мы наблюдаем детей, которым удалось восстановиться после пережитого. Они смогли взять себя в руки и озаботиться своим будущим[117]. Когда совершается подобная ментальная работа, меняется и вся личность целиком, поскольку представление о себе тоже изменяется, жизненные ценности становятся иными.

Посттравматическое созревание часто наблюдается у людей, относящихся к одной среде. Когда в семье происходит кризис, дети быстро становятся независимыми, помогают своим родителям, иногда даже начинают заботиться о них. После разразившейся катастрофы некоторые дети в течение нескольких дней учились готовить, хозяйничать и заполнять бумаги — то есть делать то, что невероятно раздражало их до момента катастрофы. Взрослым также знаком этот эффект созревания. «С тех пор как меня изнасиловали, я стала более бдительной, обращаю внимание на детей, стараюсь лучше защитить себя», — зачастую можно услышать от них. Однако следует подчеркнуть, что подобная эволюция совершается в сознании только тех переживших травму, кто был поддержан окружением. Если окружение продолжает относиться к жертве насилия уважительно, то она (вначале будучи обезличена актом насилия) «берет себя в руки», как обычно говорят.