Книга Голем, русская версия - Андрей Левкин

Разумеется, теперь на улице имелось много детей, то есть учащихся в парадном виде, девочки с белыми бантиками — часть только шла в классы, другие уже вернулись оттуда и вышли на улицу делиться радостью. Ностальгическое пришло мне в мозг, и мне взгрустнулось: в какие моменты особенно заметишь уходящее время — в Новый год, день рождения, да и первое это сентября. Первое сентября самое мучительное, из-за всех его георгинов, сырых цветочных запахов. А из школы непременно пахнет свежей краской.

Поскольку события, расположенные вне пределов улицы, по правилам этой игры не описываются, я не стану рассказывать, как я съездил в издательство: поболтать, забрать аванс, о котором мы и договаривались; что возьму его, когда сделаю подстрочник, целей будет. Выяснил, что с издательством все в порядке, обговорил окончательный срок — еще месяц.

В этом, по правде, есть и привлекательная сторона: в том, что я не пишу о местах, находящихся вне улицы. И не потому, что тогда бы захотелось описать много чего, вовсе не находящегося в прямой связи с этой историей. Да даже если бы такая связь и была — особая прелесть состояла в том, чтобы все решить именно здесь. Заодно я избавлен и от необходимости сообщать о себе все. Я вовсе не буду описывать все свои наклонности: часть их, если не большая, имела приложение все же не здесь, так что относительно меня многое останется за кадром. Да и те люди, о которых речь. Зачем знать полный состав их жизни? Кто о ком это знает?

Что до фактов материальной жизни, то следующий заказ обещали дать сразу же, как только сдам чистовик "Лона", примерно в начале октября, так что я мог законно отдыхать, то есть работать не торопясь, зная, что жизнь обеспечена аж До Нового года. До следующего тысячелетия, — пошло вспомнив номер года.

Так что, вернувшись на родную улицу, я приступил к интенсивному отдыху, начав с того, что, признаюсь, просто-напросто купил бутьшку водки и большую пачку крабовых палочек и отправился в сад за домом № 31.

Вход в него был через длинный проем, продырявленный в доме № 31, вроде подворотни, но пешеходной — туда и человеку трудно было вписаться, не то что машине. Узкий и темный, метров десять длиной. Пахло там экскрементами, вдобавок было совсем темно, только впереди была узкая плавная арка, откуда шел свет. Просто жизнь после смерти какая-то. В окончании этой трубы открывался совершенно запущенный, то есть художественный дворик. Справа пребывала дощатая хибара с палисадником, это был не видимый снаружи дом № 32. За ним стоял заводик, ворота которого украшала надпись "Внимание, территория охраняется собакой!". Завод числился уже по соседней улице. Во дворе росли яблони, яблоки падали в песок двора; карусельки-горки — сварены из труб, покореженные; гараж, вдоль силикатной стены которого вкопана скамья, на которой теперь стоял пластиковый стакан, а под лавкой — неизбежная пустая бутылка из тех, что не принимают. По всяким плоскостям и листьям лежали пятна нежаркого света. Пахло землей и еще чем-то железным — со стороны заводика.

Место, словом, было свободно. Еще только середина дня, пятница, первое сентября. Я понемногу отхлебывал водку, откусывал палочки, с каждыми глотком и палочкой избавляясь от ужаса "Жгучего лона", с которым отношения у меня теперь станут другими: из мазохиста я непременно сделаюсь садистом. Пока же он как бы порциями и толчками покидал меня, в такт поглощению водки. Вот почему я так нервно радовался, с переводами есть такая штука: любую фразу можно интонационно трактовать двояко, трояко, в результате к концу текста может скопиться сумма оплошностей. То есть до последней страницы обычно не очень-то и понимаешь, сойдется у тебя все или нет. А ну как выбранный вариант (все равно, при любой халтуре) не совпадет с тем, к чему переводимая байда сама придет в итоге. Но в этот раз сошлось, что и было главным поводом для того, чтобы выпить. Испытал стресс в полный рост, однозначно.

Я смотрел в окна. Окон было много. Конечно, было еще только четыре, так что светиться они были не должны, но некоторые уже горели. Потому что выходили в достаточно темный двор. Да и деревья еще.

Конечно, я тут знал не всех. И не мое это дело тут всех знать, не участковый. Справа и спереди был дом № 31, плотно примыкавший к дому № 33 (32-м была та самая хибара), на стыке между ними и проделан проход-тоннель. Если у этой улицы и в самом деле был когда-то один хозяин, который ее так затейливо пронумеровал, то жить ему полагалось непременно в доме № 31, в той его части, которая была теперь прямо перед моими глазами. Толстый был дом, шикарный. С высокими потолками, и стены явно хорошие. И парадное там было замечательное — даже с дубовыми, несомненно дубовыми панелями. Второй этаж был с фонарем, выходящим даже во двор, для пущей что ли важности, ну а аналогичный фонарь, да еще и обрамленный двумя каменными девками, полулежащими над ним и хоть и с напряжением, но все-таки касающимися друг друга пальчиками, украшал улицу. Практически осенял.

В квартире с фонарем был ремонт недавно, в начале весны. Когда мы тут с Херасковым последний раз сидели, радуясь наступившему солнцу и таянию снегов на крышах, а также — освобождению деревьев из-под снега, во втором этаже заканчивался основательный ремонт. Даже, как я понял, затруднивший прочих жильцов подъезда врезкой в парадную дверь сложного кодового замка, а также — усаживанием внутри консьержки, чего тут уже лет восемьдесят с лишним не видали. И лестницу тоже отремонтировали. Тогда во дворе стоял громадный железный короб, в который по деревянному желобу спускали всякий строительный мусор.

Потом туда въехали. Не простые люди, понятно, раз в такой расход вошли. По слухам, туда вселился человек, близкий к самой власти, уж какая она бывает. Детали его деятельности мне, понятно, не ведомы, хотя бы и по причине изрядной аполитичности. Но факт есть факт, я видел этого человека несколько раз в телевизоре, а теперь его лицо мелькнуло в окне. В этом стеклянном фонаре, который со стороны двора никакими разлегшимися лесби украшен не был. Выражение его лица я уловить не мог, но общие контуры лица не оставляли сомнений в том, что это именно он. Говорят, он, как и почти все они, которые не сама власть, а все время вокруг нее, из потомков кого-то, кто был властью в тридцатые годы. Но что ли не из палачей.

Конечно, это я несколько напрягаю атмосферу: это был тот самый начальник Галчинской, которого я однажды, как раз выходя от нее, видел подъезжающим в машине. Не ее непосредственный, главный в конторе. Она, бедная, даже некоторое время обходила этот дом стороной, чтобы с ним не столкнуться. Хотя отчего бы это ей с ним и не столкнуться, что ж такого, что они оказались на одной улице? А с другой-то стороны, чего боялась? Будто он когда-нибудь ходил тут пешком, в магазин. Челядь и домашние — да: судя по новым хорошо одетым лицам, иной раз встречаемым на улице, они действительно иногда ходили пешком, но он — никогда.

Лицо появилось и исчезло. На нем была белая рубашка и жилетка: не темная и не светлая. Хотелось думать, что люди его умственно-политического уровня в состоянии понять, что физическое лицо, находящееся на лавочке среди осыпающихся яблок, вовсе не склонно к терроризму. Да, никакой помехи моему занятию с его стороны не возникло. Так что я с улыбкой, уже начинавшей становиться блаженной, сплевывал все те же фразы — "увлекая его за собой на кушетку…" или же "тело, пахнущее чуть подвяв-шей лилией…", "утро резвилось в хрустальных бокалах с остатками багрового вина на донцах…" Кажется, в этот момент я думал о Мэри.