Книга Природа и власть. Всемирная история окружающей среды - Йоахим Радкау

Крестьяне, занимавшиеся переложным лесопольным хозяйством, умели обеспечить восстановление леса после пожара. Калифорнийские индейцы выжигали чапараль ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы ускорить рост нежных всходов, привлекавших оленей. Индейцы каяпо еще и сегодня знают приметы, по которым можно определить подходящее для поджигания время, а процесс происходит под тщательным присмотром шаманов, опытных в обращении с огнем. Однако когда в 1420 году португальцы высадились на Мадейре, и первые поселенцы подожгли лес, чтобы освободить место для пашни, огонь так разбушевался, что поджигатели спасались бегством, а кому-то и вовсе пришлось броситься к морю и двое суток простоять по шею в воде. В более поздние времена на Мадейре, как и на Кипре, как и в Британской Индии, лесные пожары стали актом сопротивления режиму охраны лесов, чуждому местным жителям. В русской степи пожары часто выходили из-под контроля и превращали в пепел целые деревни (см. примеч. 17).

В последние десятилетия, когда пришло осознание экономической разумности и экологической пользы огня, среди защитников природы и любителей индейцев стала распространяться пиромания. В 1992 году на конференции по экологической истории в Финляндии австралийский менеджер по национальным паркам призывал своих американских коллег: «жечь, жечь, жечь» (burn, burn, burn), а финские лесные экологи с гордостью демонстрировали выжженный ими участок леса, на котором пробивалась первая зелень. Еще в начале XX века финский историк Войонмаа выступал за реабилитацию огневого хозяйства в лесах Карелии. Запрет огневого хозяйства в Финляндии, установленный в XIX веке под влиянием немецкого научного лесоводства, сегодня считается виновником голодных катастроф и возрастающей монотонности финских лесов. Но в начале XIX века, то есть в своей последней фазе, когда подсечно-огневое земледелие в Финляндии осуществлялось уже не в рамках натурального хозяйства, а в целях экспорта зерна (см. примеч. 18), оно, как предполагается, привело к сверхэксплуатации и деградации почв.

В 1997 году над большой частью Юго-Восточной Азии на недели и даже месяцы потемнело небо – на Суматре и Борнео вышли из-под контроля пожары: люди выжигали лес, освобождая новые земли. Гигантские пожары в Амазонии, которые устраивают для расчистки земли под поля и пастбища и масштаб которых можно определить только со спутника, с давних пор вызывают ужас у экологов. Там, где огневое хозяйство объединяется с тенденциями развития современной экономики, оно становится социально опасным. Можно предположить, что и в более ранние времена огонь в сочетании с содержанием овец и коз внес свою лепту в разрушение почв и растительности Средиземноморья (см. примеч. 19).

Несомненно, огневое хозяйство нельзя считать безобидной, «экологически чистой» технологией, о его полной экологической реабилитации говорить не приходится. Огонь обладает агрессивной экспансионной силой, человеку достаточно лишь освободить ее. Поэтому тот, кто пускает по земле огонь, подвержен соблазну использовать его сверх всякой меры, а на войне – злоупотреблять им как боевым средством. Если принимать за идеал минимизацию энергетических затрат, то огневое хозяйство выглядит явно плохо, как пустая трата энергии: это система, «требующая больших энергетических вложений» (high-input-system), аналогичная с точки зрения потока энергии химизированному сельскому хозяйству. Огонь повреждает слой гумуса, как минимум поверхностный, а почва обогащается питательными веществами лишь на некоторое время. Особенно привлекательным кажется выжигание леса в тропических дождевых лесах, где минеральные вещества заключены в основном в растениях, а не в почве, и переводятся в почву благодаря сжиганию. Однако тропические ливни быстро вымывают золу, и уже через несколько лет от мнимого повышения плодородия не остается и следа (см. примеч. 20).

Квинтэссенция состоит в том, что экологический эффект огневого хозяйства зависит от исторического контекста. Даже американский антрополог Клиффорд Гирц, много сделавший для реабилитации огневого хозяйства, признает, что выжигание леса может вести к сверхэксплуатации и разграблению природы, причем уже в традиционных обществах. «Причины сверхэксплуатации могут быть разными, например, вечное убеждение, что всегда найдутся еще леса, которые надо будет покорять, или менталитет воина, воспринимающего природные ресурсы как свою законную добычу, с которой можно делать все что хочешь, или привычки крупного поселения, для которого перенос полей – непосильная задача, или вообще полное равнодушие к тому, какой урожай принесут поля». Homo oeconomicus господствует уже далеко не везде. Итог подводит профессор Аризонского университета, историк окружающей среды, Стивен Дж. Пайн: хотя сам по себе огонь редко разрушал ландшафт, но «огонь и копыто, огонь и топор, огонь и плуг, огонь и меч» вполне могут наносить серьезный экологический ущерб, особенно в экологически лабильных регионах (см. примеч. 21). При всем уважении к исторической роли огневого хозяйства причин для экологической пиромании не существует.

2. ЧЕЛОВЕК И ЖИВОТНОЕ – ОХОТА И ДОМЕСТИКАЦИЯ

В известной книге «Человек-охотник» (1968) ее авторы, гарвардские антропологи Ричард Б. Ли и Ирвен Девор, представили охоту и собирательство как архетипический образ жизни человека, за последние 2 млн лет наложивший отпечаток на 99 % истории культуры и явно оптимизировавший отношения между человеком и природой. «До сих пор охотничий образ жизни остается самым успешным и самым долговременным приспособлением к природе из всего достигнутого человеком». Если допустить, что история оставляет в человечестве долговременный отпечаток и что богатая яркими эмоциями охота оставляет более яркий след, чем собирательство, то человек (точнее – мужчина) должен по природе своей быть прежде всего охотником. Тема влечет к антропологическим спекуляциям: и в современном типе бойца, и в туристе, и в исследователе, и в ловеласе можно распознать наследие тысячелетней охотничьей традиции (см. примеч. 22).

По крайней мере об индейцах можно сказать, что все их идеи и институты связаны в своем происхождении с охотой. Правда, даже индейцы навахо, знаменитые своими охотничьими ритуалами и табу, в историческое время питались в основном продуктами земледелия. В XVIII веке благодаря франко-американскому автору, Жану Кревкёру (1735–1813), получили известность слова одного индейского вождя о том, что «у мяса, которое мы едим, четыре ноги, чтобы убегать, а у нас только две, чтобы его догнать» (см. примеч. 23).

Теория об охотничьей природе человека уже давно подвергается критике. По всей вероятности, растения и в доисторическое время играли в рационе человека большую роль, которая еще возрастала при сокращении численности дичи и неизбежно влекла за собой повышение значимости женского труда. Сбор семян, плодов деревьев и кореньев почти сам собой перешел в посадку и посев: эти формы сельского хозяйства уходят корнями далеко в эпоху охоты и собирательства. Сельское хозяйство и выросло, вероятно, из собирательства и посадки растений, а не из приручения животных, как думали в XIX веке. Как показывает пример огневого хозяйства, даже охотники/собиратели и древние растениеводы не только приспосабливались к существующим природным условиям, но и изменяли их на больших площадях. Клод Леви-Стросс[56]установил, что менталитет таких народов совсем не чисто традиционалистский, напротив, они находятся «в процессе постоянного изучения окружающего мира» (см. примеч. 24).