Книга Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук - Жинетт Парис

Движение нью-эйдж – якобы постхристианская альтернатива религии – представляет себя в качестве нового мифа о Божестве. Я всецело приветствую обновление и возрождение, потому что, если честно, традиционный религиозный символизм с присущим ему расизмом (избранный народ) и сексизмом (избранный пол) не вызывает у меня желания его возрождать. Один мой друг-строитель заверил меня, что в проектах, связанных с ремонтом, бывает момент, когда мудрее поработать бульдозером, чем пытаться что-то чинить. Я соглашаюсь с ним и применяю его мудрость при осмотре здания христианской религии. Мне кажется, его не удастся отреставрировать. Я предпочитаю черпать свой духовный материал из культурной памяти греческого язычества, в основном потому, что это не религия, а мифология, которая не требует веры в ее богов6. Хотя духовность ньюэйдж и производит впечатление нового и улучшенного продукта, следует быть бдительным. Многое из того, что предъявляется как «новое», на самом деле является переработкой религиозного мышления, достойного Августина. Он задавался вечным вопросом, который объединяет историков и глубинных психологов: «Можно ли найти смысл в истории?» Из этого вопроса прямо следует другой: «Могу ли я найти смысл в своей истории?» Ответ Августина создал догму, которая просуществовала в течение длительного периода. «Да, история имеет смысл», – сказал Августин. Это смысл, данный верой. Если вера утрачена, утрачивается и смысл. Проблема решена7. В своем состоянии стихийного (неосознанного) христианства мы тяготеем к применению той же логики и замене одной библии на другую (например, патриархальной на матриархальную), оставаясь в рамках догмы Августина. Пока человека призывают верить в некий богоподобный искупительный принцип, перед нами все те же старые христианские товары и услуги, только упакованные и позиционируемые как новый продукт под названием «нью-эйдж».

Одна из актуальных задач глубинной психологии, как я ее понимаю, заключается в избавлении от последних остатков сознания в духе Августина. Нет, конечно, я не призываю вернуться к судилищу над ним. Его уже столько раз судили и признавали виновным. Тем не менее эти обломки мешают новой стройке. Глубинная психология экспериментирует с новым стилем сознания, таким, который позволяет человеку выносить абсурд, справляться с непереносимым, терять невинность и вместо того, чтобы искать искупления по Августину, учиться плавать в водах Стикса, представлять жизнь иначе, создавая пространство и для ее трагической части. Глубинная психология полагает, что вы свободны прыгнуть с моста, если самоубийство – это то, чего так желает ваша душа. Только прежде, чем вы переживете физическую смерть, попробуйте смерть метафорическую. Попытайтесь совершить воображаемое путешествие в Подземный мир. Попробуйте любить сквозь боль, жить с утратой, становясь сильнее внутри. Попробуйте вообразить новую самость, изобрести новый миф, написать еще одну главу в своей истории. Сначала отправьтесь в путешествие, изучите свой внутренний мир, а уж потом решайте, буквальной или метафорической смерти вы хотите.

У меня есть друг. У его сына в старшем подростковом возрасте начались психотические приступы. Мой друг был преданным и компетентным отцом, его терпением восхищались все (и я в том числе). Однажды, впав в психотическую ярость, юноша убил жену моего друга – любовь всей его жизни. Я знала ее. Она была воплощением радости и сострадания, абсолютно лучезарным человеком. Психоз сына уничтожил шедевр, если можно применить это слово к человеку. Только сейчас я понимаю, отчего моего друга так раздражали знакомые, пытавшиеся «придать смысл» его неизмеримой трагедии. Он не мог вынести попытки объяснить случившееся в терминах предопределенности, судьбы и не желал слышать никаких успокоительных слов, вдохновленных религией или нью-эйдж. Что могло бы помочь ему, но чего он не получил, так это общество тех, кому свойственно чувство трагичности. В его кругу считается, что человеку, пережившему такую трагедию, достаточно погоревать год в соответствии с теорией, которая заявляет, что года достаточно. Если срок затягивается сверх так называемой «нормы» в 365 дней, то на 366-й день процесс оплакивания будет переименован и с этого момента обозначается как клинический симптом или как потакание собственным слабостям. Для моего друга все выглядело иначе. Перед ним был выбор: свести счеты с жизнью от отчаяния или научиться жить с этой трагедией в сердце до конца своей жизни. Тому, что случилось, нет искупления. Это останется трагедией навечно.

Желание найти смысл естественно для человека и проявляется в создании нарратива, но при этом часто возникает заражение верой в миф об искуплении, превращающий плохое в хорошее. «Мое дитя умерло, но сейчас это ангел на небесах» – частая защита от отчаяния, прямое следствие незавершенного траура по одному конкретному, долго существовавшему Богу. Ницше вполне оправданно расстраивался, когда окружавшие его люди пытались извлечь моральные уроки из философии, которая не содержала таковых. Почти непреодолимый рефлекс превращать все в мораль, делить на добро и зло берет свое начало в вере, идет от Бога, который диктует, что правильно, а что нет. Путешествие, в которое мы отправляемся во время глубинного анализа, в то же время является и отходом от такой религиозной обусловленности. Потребность в искупительных идеалах замещается другим типом сознания – способностью ценить вызывающие благоговение тайны психики. Когда человек открывается навстречу возможности жить полной и щедрой жизнью, жажда искупления ослабевает, а потребность в служении другим, культуре и природе возрастает.

Со времен Ницше необходимость в боге, который устанавливает правила морали, частично уступила место глобальному признанию универсальных принципов уважения достоинства Другого и его прав, чувству ответственности за собственные действия, ответственности за сохранение не только природы, но и культурного наследия. И все-таки каждый из нас на индивидуальном уровне изо всех сил стремится ответить на личный вопрос: «Зачем я живу?» Будучи агностиком, я не хочу жить в мире, лишенном духовных ценностей. А кто бы хотел? Скорее, я за такое устройство мира, при котором потребность в духовности была бы отделена от навязывания предписанных смыслов и предопределенных ценностей. Именно поэтому юнгианский и постъюнгианский подходы (особенно работы Джеймса Хиллмана) кажутся мне альтернативой религии. Это направление в психологии признает человеческую потребность в чем-то большем, чем Эго, но не позволяет религиозным ортодоксиям этим манипулировать.

Мое поколение, пожалуй, впервые в истории имеет свободу выбирать агностицизм, не рискуя при этом быть запуганным, проклятым, подвергнутым пыткам или сожженным на костре. Я испытываю чувство огромной благодарности, к примеру, за то, что академическая среда, временами стесняющая не меньше, чем туго повязанный пояс, все-таки позволила мне совершить длительное путешествие, в котором я заново открыла дохристианских богов и богинь. Изучая классику, я обнаруживаю богатство воображения, магию, эстетическую чувствительность, которая так очаровательна в своей противоположности ограничениям христианства. Иные духовные установки могут быть поистине расслабляющими. Будь это зубр в наскальной живописи Ласко, греческая Афродита или фигура Койота у американских индейцев – все эти нехристианские образы божественного служат духовной потребности видеть вещи «большими» и видеть «по-другому». Чтобы заполнить огромное внутреннее пространство, человеку недостаточно славы, здоровья и денег. Нам необходимо вообразить более обширный мир, такой, который обладает архетипическим измерением. Все люди, удовлетворив свои базовые потребности, начинают ощущать, что есть нечто за пределами сферы Эго. Многие по-прежнему с впечатляющим успехом предпочитают называть «это» Богом или Богиней, Любовью или Первым Принципом, или «каким угодно выбранным вами словом», как принято говорить в группе Анонимных Алкоголиков.