Книга История любви в истории Франции. Том 7. Наполеон и его женщины - Ги Бретон

Они вкладывают ему в уста слова:

— Не бойтесь, это не зловещая, а счастливая звезда, «моя звезда»[23].

И, если им верить, он только ненадолго спускался в кают-компанию, чтобы поесть и с последним глотком снова бежал на мостик, чтобы непрерывно созерцать знак своей судьбы.

Как всегда я бывает, действительность намного менее романтична.

Не испытывая никакого интереса к астрономии, Бонапарт предавался другой страсти — он азартно играл в карты. Обычно биографы представляли это его пристрастие в весьма безобидном виде; но Бурьен в своих мемуарах выражается без обиняков: Бонапарт не брезговал известными способами «помочь своей удаче», и другие игроки не раз уличали его в передержках[24].

Таким образом легенда модифицируется. Вместо романтического образа молодого человека, избранника судьбы, со взглядом, обращенным к своей звезде, мы видим на этом корабле, плывущем во Францию, офицера-честолюбца, рвущегося к власти и умеющего сплутовать…

Реальность не менее значима, чем выдумка, но надо признать, что из нее вырастает несколько иной символ.

* * *

2 октября, чудом проскользнув сквозь кольцо английской блокады, Бонапарт высадился в Аяччо.

Обезумев от радости, он обнимал своих кузенов, вдыхал запах горных цветов, болтал с пастухами, исходил все тропинки, по которым бродил в детстве… Но он не встретился с подружками юных лет — за пять лет они все повыходили замуж. Он сожалел об этом, потому что, несмотря на свежие воспоминания о восхитительном теле Полины, несмотря на незатихающую болезненную страсть к Жозефине, он бы не отказался «утешить жар страстей, не утолявшийся после отъезда из Каира», с какой-нибудь пригожей цветущей крестьянкой из Аяччо. Возбужденный шестью неделями воздержания, он иногда в разговоре прерывал фразу, устремив взгляд на «вертлявый зад проходящей мимо девчонки».

Целую неделю посетители толпились у дверей Бонапарта, потому что, как иронически констатирует Бурьен, «численность его родни возросла соответственно его возвышению».

Время от времени среди них оказывалась красотка с грудью торчком и пышным задом; Бонапарт охотно приумножил бы при ее содействии население острова, но всякий раз посетительница представлялась ему как кузина, молоденькая тетка либо крестница… И он вынужден был прерывать свои маневры и расспрашивать о здоровье ее семьи, что его безмерно раздражило.

— Да здесь прямо дождит родственниками, черт возьми! — говорил он с досадой, пиная ногой стулья.

Не утешив своих страстей, он возвращался на борт «Мюирон», завидуя тем, кто во время стоянки на Корсике нашел удачу в любви. Он без стеснения признавался в том, о чем мы читаем в воспоминаниях Рустана, мамелюка, вывезенного им из Египта:

"Мы не проходили обычного карантина; через час после того, как корабль пришвартовался и был поставлен на рейд, генерал уже находился в доме, в котором он родился.

— Как тебе нравится мой родной край? — спросил он меня.

Я ответил, что очень нравится.

— Это что! Вот погоди, скоро будем в Париже!

Многие красивые женщины оказали мне благосклонность, как чужеземцу.

Мы вернулись на корабль, чтобы отправиться в Тулон, но плохая погода задержала нас на Корсике еще на день. Когда мы, наконец, отплыли, мой генерал и генерал Бертье, смеясь, шутили надо мной:

— Подумать только! Ты половчее нас! Ты уже имел женщин во Франции, а мы — нет".

* * *

Пока Бонапарт держал путь к берегам Франции, в Париже Директория продолжала свои шутовские празднества. «Чудесные», «Мюскадены» и «Невероятные» танцевали и спекулировали дефицитными продуктами в точности как их потомки, так называемые «зазу», в перерыве между спекуляциями на черном рынке, отплясывали свинг в слишком длинных пиджаках и слишком коротких панталонах, обутые в «мокасины» с толстенными подошвами, потряхивая лохматыми челками…

Очень странно звучали беседы "позолоченной молодежи Директории: они, подражая знаменитому певцу Гаре, не произносили "р". Вот образчик таких ошеломительною глупых диалогов, подслушанный и записанный где-нибудь на Елисейских полях!

— О, это было п'ек'ек'асно, эта 'ечь Бааса (Барра-са) — Вы слышали ее?

— О да, мой д'уг, он, бесспо'но, самый выдающийся член Ди'екто'ии!

— А что Вы скажете нового об его мет'ессе?

— Кото'ой? У него их т'и.

—О, конечно же, о Ланж[25].

Эти молодые люди, среди подобного детского лепета проворачивавшие выгодные сделки с дефицитным сахаром или сливочным маслом, были «любимчики» Барраса, а его любовница, мадемуазель Ланж, была в то время главным объектом парижских пересудов. Актриса легкого нрава, она только что вышла замуж за богатого каретника из Брюсселя, но не покинула постели Барраса.

Парижане оживленно обсуждали ее похождения, пересчитывали ее любовников, заключали пари о числе ее родинок, уверяли, что она раскрасила свое прелестное покрытое нежным пушком тело «в цвета города Парижа», копировали фасон ее сорочек; одним словом, она была подлинным идолом «позолоченной молодежи».

В конце сентября она стала героиней небольшого скандала, характерного для Парижа. Она заказала свой портрет Жироде, талант которого в это время уже был общепризнан. Художник исполнил заказ и вывесил картину в Салоне, где она вызвала большой интерес парижан.

Мадемуазель Ланж тоже явилась «полюбоваться на себя» в сопровождении критика из журнала «Салонный Арлекин». Увидев картину, она завопила:

— Какой ужас! Что за негодяй этот художник… У меня совсем не такой нос!

У нее начался нервный припадок, и ее пришлось уложить на канапе.

На следующее утро критик разнес в своей газете живопись Жироде. Художник в негодовании изрезал полотно на кусочки, сложил в пакет и отослал заказчице. Но в отместку он тайно нарисовал другой портрет мадемуазель Ланж, изобразив ее нагой в виде Данаи, осыпаемой золотым дождем. Муж ее был изображен на картине в виде индюка. Посетители Салона были в восторге.

— Теперь теологам не к чему вести споры о том, к какому полу принадлежат ангелы, — шутили остроумцы.

Так развлекались парижане, когда корабль Бонапарта приближался к берегам Франции.