Книга Правила крови - Барбара Вайн

— Вероятно, первым делом, — говорит Джуд, — он возблагодарил Бога. Должно быть, Генри был потрясен тем, что находился на волосок от гибели.

Да, возможно. Однако он был глубоко привязан к Ричарду Гамильтону, а теперь лишился и сестры, и брата. Джуд спрашивает, почему я уверен, что Генри чувствовал скорбь, а не радость от чудесного спасения, и я отвечаю, что причина в изменении его характера. Потеря Ричарда Гамильтона изменила его к худшему.

Возможно, Гамильтон сдерживал его. Он должен был знать о Джимми Эшворт. Будучи неженатым, целомудренным человеком, прихожанином пресвитерианской церкви Шотландии, он мог уговаривать друга, чтобы тот оставил Джимми и женился. По всей видимости, в викторианскую эпоху считалось абсолютно приемлемым читать другу нотации, и поэтому Гамильтон, наверное, пытался наставить Генри на путь истинный и в какой-то мере добился успеха. Он мог с полным основанием заявлять: «Ты уже преодолел сорокалетний рубеж, и тебе пора остепениться, завести семью». К концу 1879 года Нантер уже познакомился с семьей Бато, и Гамильтон мог считать Оливию подходящей для него партией.

У меня есть фотография Ричарда Гамильтона. Он сидит в кресле, опираясь локтем на бамбуковый столик с пальмой в горшке; на нем мантия и академическая шапочка с плоским квадратным верхом. Он вполне мог быть братом Оливии Бато — или Джимми Эшворт. Очень красивый мужчина с такой же, как у них, светящейся кожей, темными глазами и волосами, правильными чертами лица. У него красивые губы, слишком пухлые для мужчины. Как и Оливия с Джимми, он относился к тому типу, который нравился Генри. Именно внешность Гамильтона делала его привлекательной — как для любви, так и для дружбы. Тем не менее после катастрофы имя Гамильтона ни разу не появляется в дневнике Генри. Записи становятся короче и суше. В своих письмах Нантер тоже никогда не упоминает друга. Ричард Гамильтон, чье тело было погребено в водах реки Тей, исчез из жизни Генри, не оставив следа, словно его в ней и не было. Эта фотография в пергаментной рамке, найденная в одном из сундуков, является единственной памятью о нем — если не считать писем.

В дневнике или блокноте Генри никогда не рассказывает о своих снах. Но ушедший из жизни любимый человек обычно появляется в сновидениях, обещая вернуться или вообще отрицая разлуку. Поэтому, убирая документы в соответствующие папки и коробки, я спрашиваю себя, видел ли Генри во сне Гамильтона, либо такого, каким тот был, либо в образе женщины, а может, видел, как они живут вместе — два врача, два стареющих холостяка. Но скорее всего, ему снилась ревущая за окном буря, разваливающийся и падающий мост, а также объятый пламенем поезд, который летит в воды залива навстречу своей судьбе.

6

Джуд проницательно замечает, что, покопавшись в личной жизни Генри, я могу найти в ней большие грехи. Худшее, что может обнаружиться, отвечаю я, это еще одна Джимми Эшворт, появившаяся после его женитьбы на Эдит Хендерсон. Маленький грешок, хотя и грязный. Я спускаюсь на кухню и вырезаю из календаря с репродукциями Сарджента портрет миссис Каспар Рейвен. Мы с Джуд вместе рассматриваем репродукцию, восхищаясь умением Сарджента изображать человеческое тело словно светящимся изнутри, как жемчуг, и Джуд говорит, что то же самое можно видеть в картине Гойи «Обнаженная маха». Внимательно вглядываясь в лицо Оливии Бато Рейвен и пытаясь найти в нем сходство с внуком женщины, Стенли Фарроу, я вижу в ее лице не только властность, но также испорченность и тщеславие. И вспоминаю об одном французском графе, чья дама, испытывая его любовь, швырнула перчатку в логово львов. Граф совершил этот безумный подвиг и принес перчатку, на что король Франции — в стихотворении Ли Ханта[22]— воскликнул: «Тщеславье шлет людей на риск, но только не любовь».

Миссис Рейвен была из тех женщин, которые швыряют перчатку через прутья клетки и лишают мужчин благосклонности, если они не осмеливаются бросить вызов льву и поднять ее. Однако ее муж сам швырнул бы ее ко львам, посмей она говорить с ним в таком тоне. Помня о том, что рассказывал мне лорд Фарроу, я беру страницу из календаря, несу в свой кабинет и кладу в папку № 1, размышляя, до чего могла Оливия довести Каспара, а он ее. До чего вообще может довести жена мужа, а муж жену?

* * *

Я никогда не читал об этом, не слышал от других людей, но довольно часто думаю: сколько мужчин, оказавшихся в таком же своеобразном положении, разделяют мои чувства? Это ощущение появилось у меня довольно давно — что я интересен, грубо говоря, только как источник спермы. Это никогда не произносилось вслух, но оно присутствует в моей голове и — я в этом абсолютно уверен — в голове Джуд, реальное и неотступное. Ее страсть, если можно так выразиться, достигает пика в решающие дни в середине месяца, в каждый из этих дней. Больше никакой спонтанности, только рассчитанная и, как мне кажется, притворная потребность. Когда я добиваюсь близости, в пылком отклике Джуд есть что-то неестественное. Ни отказа, ни даже колебания. Иногда я чувствую себя машиной для оплодотворения, которую включают так часто, как это возможно. Будь мне восемнадцать, я считал бы такое положение дел приемлемым, но мне не восемнадцать, и я так не считаю. Теперь иногда я если и не отказываюсь, то колеблюсь. Во мне проклевывается страх, что я импотент.

И что еще более странно, мне снятся эротические сны. Я не видел их уже несколько лет. Будь это предметом для шуток, можно было бы сказать, что с таким страстным партнером они мне не нужны. Но сегодня такой сон снился мне опять, под утро. В нем присутствовала Оливия Бато и, как это ни странно, ее сестра Констанс, а также Джимми Эшворт. Я перевоплотился в Генри, необыкновенно элегантного в своем сюртуке и шелковой шляпе, а женщины принимают участие в одном из tableaux vivants[23], которые в викторианскую эпоху были эквивалентом современных шоу в стрип-клубах. Они изображают трех граций, обнаженные, похожие друг на друга и на мою жену. Она крепко спит, и она меня не хочет. Во сне ее искусственная страсть куда-то пропала, и балом правит подсознание, та часть Джуд, которая показывает, что она действительно хочет — или не хочет. Она даже сердито шепчет: «Нет, нет», — но я настойчиво повторяю: «Да, да», — и она неохотно уступает, все еще полусонная. Наверное, это первый раз за год, когда я действительно хочу секса, действительно хочу той, настоящей любви, свободной и стихийной. Но только Джуд это не нужно, и когда все заканчивается, причем гораздо быстрее, чем следовало бы, то я, как мне кажется, торжествую — впоследствии мне становится стыдно, — что сумел настоять на своем.

Одно несомненно. Я абсолютно уверен, что этого больше не случится.

Генри написал свою первую книгу, когда ему было тридцать три. Он назвал ее «Болезни крови» и снабдил подзаголовком: «Гемофилия в Европе и Америке». В то время врачи считали гемофилию недавно открытой болезнью. Это соответствовало действительности, но нельзя сказать, что ею не болели раньше. Известно, что мужчины с незапамятных времен истекали кровью, а женщины были носителями заболевания. Вероятно, книга Генри должна была способствовать официальному признанию гемофилии Королевским колледжем врачей, что и произошло в середине 70-х годов XIX века.