Книга Томление (Sehsucht), или Смерть в Висбадене - Владислав Дорофеев

Ну так вот, я очень давно понял, что моя главная задача – остаться в будущем, оставить след в истории развития цивилизации, то есть победить физическую смерть, а для этого нужно жить иначе. Установить в своем собственном лице духовный мир, духовное царство.

Ты прекрасно пишешь. Твое очередное письмо – это песня любви, песня желания, эротическая песня. Тебе нужно раскрепоститься и пробовать писать. Непременно веди дневник, возможно, дневник потом перерастет в нечто более значительное по языку, смыслу и стилю.

Ничего подобного в русской литературе нет. Женщина в России, а в русской литературе особенно, всегда бестелесна и очень скрытна, до болезненности скрытна (кстати, одна из причин этой скрытности или бестелесности – всепоглощающее мужское авторство, в России практически не было стоящих женщин-прозаиков). В выражении эротических настроений, устремлений и предпочтений тебе удалось высказать то, что я всегда хотел услышать из уст или прочесть из рук женщины. Ты – прелесть, ты пробила некоторую брешь в русском языке. И не только, и даже, может быть не столько в языке. Ты разрушила некий стереотип, сложившийся в российском обществе по отношению к женщине, к ее поведению, к общественным выражениям ее чувств и мыслей. Вначале (сегодня я много раз прочел это письмо) я читал твое письмо в маленьком кафе, на Тверской. Затем посмотрел внимательно через стекло на идущих мимо женщин. Показалось, что у всех на лицах лживое, ханжеское, застывшее навсегда выражение псевдоромантических, псевдоцеломудренных созданий, которые „никогда даже и помыслить не могут о чем-то материальном, о телесном, о чувственном, об эротизме, о чем говорят и думают эти грубые мужчины“. Самое отвратительное в том, что эту маску надели на женщину мужчины, и женщина со временем полюбила эту маску ханжества и искусственной целомудренности, поверив в то, что она должна всегда нести в себе образ девственности. Невинности – да, но не девственности.

Святым можно попытаться стать при жизни, но став женщиной, невозможно стать вновь девственницей. Ты сбросила эту изначальную ложь. А это означает утверждение настоящего равенства во всем. Равенство возможно только в том случае, когда с обеих сторон нет ханжества и искусственности, стереотипов.

Женщина создает о своей жизни тайну, которой постоянно возбуждает к себе интерес мужчины– исследователя. Стоит прорвать эту тайну и там дальше ничегошеньки. Редко, два-три обрывка случайной мысли, порой несколько законченных ощущений, и все, пустота, и постоянное животное желание. Редкие женщины могут сбросить тайну, чтобы показать всему миру человека во всей красе. Но еще более редкие после обнажения могут вновь набросить на себя покров тайны, не во имя сокрытия тайны, а во имя игры мысли, и не против, а во имя.

Ты стала свободнее не только в письмах, ты стала свободнее в общении, ты стала свободнее в жизни. Ощущение, что ты освободилась от каких-то запретов, которые тебе мешали, на тебя давили, ты стала спокойнее и легче, свободнее изъясняться обо всем. Умница, ты преодолела какой-то большой свой комплекс, сбросила какой-то сильный зажим.

Я поймал себя на том, что ты мне таким образом подарила радость нового узнавания, причем не только своей, но и женской природы. В моем представлении мужской и женский миры еще чуть сблизились, в моем представлении между ними стало еще больше общего. Может быть, это покажется циничным, но, мне кажется, что я стал немного лучше, после подаренного тобою открытия, относиться к женщинам, впрочем, одновременно и хуже, потому что мир, в котором пребывает, вероятно, большая часть „несравненных созданий“, полон глупостей, условностей и стереотипов.

У тебя стремительный, краткий, точный и очень емкий язык. Тебе удается фиксировать очень тонкие вещи, тебя слушаются слова. Это очень важно. В каждом слове есть – мысль, чувство, конкретное движение, осязается гармония между чувством, разумом и языком, который соединяет абсолютно полярные человеческие качества воедино.

Здорово. Тебе нужно писать. Пока на русском. Потом делать какие-то переводы, затем и на других языках писать. Странно, но, возможно, я прав. Вперед, девочка моя.

Я очень хорошо представил себе, как ты немного в нелепой позе, в коротком платьице, пытаешься своими нежными и крепкими пальчиками укротить ненасытное желание. Я когда-нибудь обязательно попрошу тебя сделать это в моем присутствии.

Душа моя!»

«Ну это никак. Бред. Впрочем, теперь это уже не имеет никакого особенного значения. Да ведь и пробирает. Или меня что-то мучает? Видимо, да. Да, конечно, я оставила маму в Германии умирать. Но моя несравненная мама сама решила умереть в одиночестве. Она была убеждена, что жить ей осталось не более года. А перед смертью она хотела пожить одна. И к своему стыду я согласилась с мамой, с тем ее убеждением, что ей надо пожить одной перед смертью. Мама решила уехать от меня.

Это, конечно, не пример Льва Толстого, к тому же, к нему у нас в семье всегда испытывали неприязнь, смешанную с уважением и печалью, за его язычество, впрочем, да и не язычество это, а скорее теософскую глупость. Мама отказалась умирать в моем присутствие, ей не хотелось обременять меня своей смертью. И мне показалось, что она права. Я даже была ей благодарна за то, что она открыла мне глаза на меня же».

«24 июня 1996 г. Все время думаю о тебе, ты всегда рядом: в моих воспоминаниях, мыслях, снах, в моих мечтах о будущем. Забавно: ты будешь читать это письмо, когда вернешься из Одессы, а я сейчас думаю о твоем отъезде, как о маленькой разлуке, ведь я не буду слышать тебя, и от этого как-то тревожно. Твой голос придает мне силы, хотя сначала будто бы наоборот: в первые несколько минут после наших разговоров я не могу двинуться с места, так сильно ощущение нашей близости. Я закрываю глаза и, кажется, ты стоишь передо мной, так близко, что у меня все замирает внутри, и я чувствую каждую клеточку твоего тела и чувствую, как сильно ты хочешь меня. Мое тело бросает в дрожь от этих мыслей. Знаешь, я иногда говорила себе: было так хорошо, что, наверное, лучше просто не бывает. А потом было еще и еще прекраснее, было и будет.

Но иногда, милый, мне становится ужасно страшно, вот как сегодня. Я терзаюсь нашей с тобой „общей бедой“, два голоса, две истины приводят меня почти в отчаяние. Вспомнила тот последний вечер, когда мы были вместе, и готова расплакаться. Нет, мой дорогой, я все понимаю, каково тебе было тогда, как и мне. Просто порой я чувствую, что запуталась.

Знаешь, я так и не смогла после Пасхи сходить на исповедь, я испугалась и не смогла побороть это чувство. Прости меня, прости, что причиняю тебе боль. Я даже подумала вычеркнуть все это. Нет, пусть будет как есть, хочу быть во всем честной с тобой. Хочу научиться говорить с тобой открыто и прямо, о своей душе и своем теле. Для меня это непросто, ты ведь знаешь, я люблю помолчать обо всем, но теперь нужно находить слова. Мне часто кажется, что это совсем не те слова, они какие-то бледные и слабые, и словно вымученные. Нет, наверное, я просто боюсь писать так, как чувствую. Но с каждым письмом я делаю новый шаг, и каждое твое письмо ломает и мои стереотипы. Я люблю тебя.