Книга Изменники родины - Лиля Энден

Следователь не сразу нашелся, что ответить на такой неожиданный аргумент.

В эту минуту над самой крышей с ревом пронесся самолет, раздался свист, затем взрыв, и новенькие стекла со звоном посыпались из окошек на пол.

Следователь вскочил. Привычная Лена продолжала сидеть.

— Ах, черт возьми!.. Тут и убежища-то нет!.. Куда вы здесь прятались? — спросил он Лену совсем другим тоном, чем во время допроса.

— Да, никуда… Некоторые в окопы лазили… а я окопов не люблю… предпочитаю оставаться на месте.

— Как?.. В доме?.. Ну, что вы, разве можно?!..

Опять раздался взрыв, потом снова послышалось гудение самолета.

— Надо уходить хоть в окоп!.. — он быстро засунул в ящик стола свои протоколы, щелкнул ключом и поспешно пошел к двери.

— Мне подождать вас здесь? — спросила Лена нарочито спокойным тоном.

Он обернулся с непонимающим выражением лица.

— Да!.. Нет, нет, что вы?!.. Идите, спасайтесь, спрячтесь!..

И он выбежал из комнаты.

Лена тоже вышла и пошла домой своим обычным мерным шагом, никуда не прячась и не обращая на бомбежку никакого внимания, даже желая, чтоб она на этот раз протянулась подольше, чтоб необстрелянный, присланный откуда-то из глубокого тыла работник НКВД не передумал и не задержал ее снова.

Несколько дней она ожидала вторичного вызова, но его не последовало. Может быть, следователю было немного совестно за свой страх перед бомбежкой, а, может быть, обстоятельства сложились так, что ему не осталось времени заняться райзовской агрономшей, которая не захотела отступать в Марково.

Титыч исчез бесследно.

* * *

— Маруся! Опять уходят! — тревожилась Анна Григорьевна.

— А что, я могу их удержать? — огрызнулась Маруся. — Пускай идут!.. Хоть не будут со «спиртиком» приставать, да отчеты спрашивать, почему да отчего мы у немца оставались… А то надоело!.. Немцы по кладовкам лазили, а эти в душу лезут!..

— Может быть, и ты пошла бы? — нерешительно проговорила мать. — Тот капитан вчерашний предлагал устроить в госпиталь…

Но Маруся с досадой отмахнулась:

— Чего меня понесет нелегкая?.. Тогда, первый раз, когда про немцев всякие страхи рассказывали, и то я не ушла… А теперь, если немцы опять придут — они, можно сказать, наши старые знакомые… Правда, Аленушка? — обратилась она к Лене, которая сидела в этот день у Маковых с самого обеда.

— Правда-то правда, а у тебя, все-таки, сердце не на месте: злишься чего-то…

— А оттого, что зло берет! Кричали, кричали: «Освободили Липню!», «Победа под Липней!», «Новый Грюнвальд!», «Погонят немцев до самой границы!»… По всему свету раструбили про победу, а сами — пожалуйста!..

Она указала рукой в открытое окно, через которое в надвигавшихся сумерках еще хорошо были видны с горки запрудившие Вяземский большак отступавшие воинские части.

Помолчав, Маруся насмешливо спросила:

— Ведь и тебе Трофимов говорил «не оставаться в Липне, а приезжать в Марково»?… А ты не очень-то торопишься догонять советскую власть…

Лена чуть заметно улыбнулась.

— Мне-то догонять советскую власть, пожалуй, не стоит: я — поповна!..

Маруся вытаращила глаза.

— Какая поповна?

— Самая настоящая! Мой отец был священником в Днепровске, а потом в Родославльском районе.

— Где же он теперь?

— Был выслан в лагерь и там умер.

— Но ведь ты же говорила, что воспитывалась в детдоме?

— Это было позднее. Я даже в двух детдомах была, благодаря этому удалось замести следы, а то… Вот ты, Маруся, только теперь столкнулась с людьми, которые на тебя косо смотрят и в душу лазают, а ко мне еще в детстве в душу лазали и перевоспитывать пробовали… И немало мне пришлось врать и притворяться, и всякую дипломатию разводить… Я была при советской власти наполовину вне закона, потому и не стану ее догонять!.. А ты — активистка, комсомолка…

— Бывшая комсомолка!.. Теперь я тоже вне закона — убедилась за этот месяц!.. Да, видно, и комсомолка-то я была липовая… Раньше я верила во все — и в коммунизм, и в Сталина… А теперь…

Она замолчала, потом вдруг совершенно неожиданно запела:

— «Сталин — наша слава боевая…»

— Ну, еще петь вздумала! Перестань! — завочала Анна Григорьевна, но Маруся не перестала, а, напротив, повысила голос, и на второй строфе к пенью присоединилась и Лена.

… — «Нам даны сверкающие крылья,

Смелость нам могучая дана…»

Подруги пели во всю силу звонких молодых голосов. На западе горела заря, а на востоке клубились по небу тучи, и сливаясь в сумерках с этими тучами, уходили в даль по пыльной дороге машины, танки, пушки, повозки и — пехота, пехота без конца…

Уходила советская армия, девиз которой был: «За Родину, за Сталина!» и, провожая эту армию, неслись из маленького домика два звонких девичьих голоса:

… — «Сталин наша слава боевая!»…

Окончив одну песню, запели другую, тоже о Сталине:

… — «От края до края, по снежным вершинам,

Где горный орел совершает полет,

О Сталине мудром, родном и любимом

Прекрасную песню слагает народ»….

Потом начали вспоминать все песни о Сталине, которые только знали, а их в те годы пелось немало. Они сами не знали, что их заставило петь, может быть, хотелось попрощаться с прошлым, со всем, что было в этом прошлом и хорошего, и горького?..

В их голосах звенела и тоска, и чуть заметная насмешка не то над жизнью, не то над самими собой… Маруся раза два даже выговорила на немецкий манер «Шталин», но потом перестала…

Совсем стемнело. Света не зажигали. В комнате ничего не было видно.

По дороге громыхали последние запоздалые машины; слышалась редкая перестрелка и далекий, далекий грохот артиллерии…

… «Сталин наша слава боевая!»….

На следующий день, первого октября 1941-го года, ровно через месяц после своего отступления, немцы снова вошли в Липню — на этот раз без боя.

Глава 7

Самое страшное

Октябрьский ветер сдул с деревьев листья и прикрыл ими пожарища. Осень была холодная, но сухая, даже пыльная.

В один из ясных ветренных дней, вскоре после того, как советская власть вторично ушла из Липни, Лена, проходя по улице, увидела большую группу людей, которые напряженно всматривались вдаль, в сторону Вяземского большака, уходившего на восток. Заметив среди этих людей Пашу, Самуйленчиху и еще нескольких знакомых женщин, Лена подошла к ним.

— Не разглядишь, немцы идут или еще что… — проговорила, заслоняя глаза от солнца, высокая старуха.