Книга 16 наслаждений - Роберт Хелленга

Ну нет, подумала я, во Флоренции необходимость в реставраторах книг настолько велика, что мне не придется жить в монастыре, – я считала это последним из возможных для себя прибежищ. Только посмотрите, сколько хорошего мы, реставраторы, уже сделали. Беда отведена от Прато и Пистойи, тысячи книг высушены на табачных складах в Перудже, а теперь и в Ареццо. И все же, если я дала себе слово больше ни дня не работать с профессором Юджином Чапином, как я могла поехать назад в Татти и попросить новое задание? Что я бы сказала? Как я бы это объяснила?

– Но я вовсе не религиозна, – сказала я. – Я не была в церкви с даже не могу вспомнить, с каких пор. И потом, это была протестантская церковь. Я уверена, они не захотят, чтобы кто-то вроде меня там работал.

– Конечно, конечно. Но моя кузина замечательная женщина, имеющая современное образование. У нее талант к бизнесу, она всегда преуспевала в жизни, и у нее было полно денег. К тому же она очень красивая. Я был крайне удивлен, когда узнал, что она решила стать монашкой. Я думаю, вам это покажется весьма интересным. Я все устрою, но это займет два или три дня. У вас хватит денег, чтобы протянуть так долго?

Не дожидаясь ответа, он достал очки, надел их и написал что-то на оборотной стороне визитной карточки, как доктор, выписывающий рецепт.

– Позвоните мне по этому номеру через два дня.

– Но что я там буду носить?

– Что будете носить? – рассмеялся он. – Какое это имеет значение? Это не салон красоты, не дом моделей или модный ресторан.

Перевожу: там нет мужчин.

– Я имею в виду, должна ли я носить монашескую одежду? И эту… эту… как ее называют…? – Я искала слово для плата,[81]пытаясь изобразить его жестами.

– Un soggolo, – сказал он, улыбаясь, выражая тем самым свое удовольствие.

Я заметила, что сам доктор Постильоне был одет безукоризненно. Ничего броского, никаких ботинок с острыми носами, которые так любят носить итальянские мужчины. Но все, что на нем было, смотрелось красиво. Шелковый галстук. Накрахмаленный воротничок. Пальто, наброшенное на плечи как накидка. Золотое кольцо. Золотые часы. Все блестело. Он выглядел очень элегантно, сидя на неудобном стуле у стойки бара. Он просто знал, как правильно сидеть на таком стуле.

– Там также есть удивительные фрески, на которые вам стоит взглянуть. В свое время я просил, чтобы мне их показали, но, естественно, мужчин туда не пускают.

– Что за фрески?

– Никто ничего о них не знает, кроме того, что они написаны женщиной по имени Лючия де Медичи. Лючия практически полностью финансировала монастырь в семнадцатом веке. Она была выдающейся женщиной. Но я не знаю никого, кроме моей кузины, кто бы на самом деле видел эти фрески, а она не очень охотно говорит на эту тему.

– Вы часто разговариваете с ней?

– Не часто. Два или три раза в год с тех пор, как она стала настоятельницей монастыря. А до этого мы почти совсем не разговаривали. Кармелитки – созерцательный орден, знаете ли. Сестры этого монастыря не бегают по городу, как францисканцы. И у них нет телефона. Чтобы устроить встречу, надо предварительно написать прошение, и разговаривать можно только через решетку. Это все крайне неудобно.

Я все еще искала (и допускала) возможную альтернативу, когда доктор Постильоне спросил у Джакомо, который час, хотя у самого на запястье были часы, и поднялся, чтобы уйти.

– Может быть, мне удастся найти что-нибудь в Государственном архиве.

– Синьорина, вы знаете, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь вам, но ничто не дается легко. В любом случае я наверняка что-нибудь организую, если только вы не хотите стать ангелом слякоти и спать в товарном вагоне за железнодорожной станцией. Если бы у вас были деньги, или у меня были бы деньги, – улыбнулся он, – или если бы вы могли остановиться у кого-то из своих друзей… тогда все решалось бы просто. Но без денег все не так просто. Coraggio.[82]

– Прошу прощения, – сказала я.

Я не хотела показаться неблагодарной. В конце концов, он не обязан был мне помогать. Думаю, меня беспокоило чувство, что в очередной раз я затеяла рискованное предприятие, опираясь на мир мужчин, беспорядочный мир взрослой сексуальности, чтобы опять потерпеть поражение, томиться в надежде на осуществление несбыточных желаний. И вот меня отправляют в безопасное место, где мне не причинят вреда и где не сделают из меня посмешище.

Джед снова пришел ко мне в номер в тот день, около девяти часов вечера. Он уже выпил до этого и с собой принес бутылку виски, но был вполне вменяем. И явно сексуально озабочен. Он присел на край постели и снял ботинки, не развязывая шнурков. Затем налил немного виски в стакан с водой, стоявший на столике возле кровати.

– Ты так испортишь ботинки, – заметила я.

Еще не поздно было изменить свое решение. На самом деле я еще ничего не решила, не сожгла мосты. Звуки музыки и смех, доносящиеся из холла, соблазняли меня спуститься вниз, где можно было потанцевать и поиграть в слова – игру, в которой я всегда была на высоте. Я говорила себе, что ничего непоправимого не произошло, но я чувствовала себя грязной, использованной, и тело, сидящее на кровати и стягивающее с себя одежду, казалось мне совершенно омерзительным, как огромный вонючий мешок мусора, каким-то образом оживший.

Он отхлебнул немного виски и протянул стакан мне.

– Выпей как следует, – сказал он.

Чего я боялась? Бедности? Целомудрия? Повиновения? Не очень. Меня ужасала скука. В моем представлении о монастырской жизни было слишком много белых пятен. И я не могла заполнить эти пробелы. Я была похожа на девочек, которые приходили к нам домой на вечеринки с ночевкой, когда я еще была подростом, и впадали в панику, узнав, что у нас нет телевизора. В ту же минуту вечер начинал представляться им простирающейся безбрежной пустыней.

Не иметь в доме телевизора было маминой идеей. Она презрительно относилась к людям, у которых не хватало внутренних ресурсов, чтобы пережить вечер без телевизора. Но под внутренними ресурсами она понимала возможность развлечь себя чтением книги, или написанием письма, или игрой на пианино либо гитаре, или другими занятиями вроде рисования или собирания паззлов. Она не имела в виду медитацию, чтение молитвы, перебирание четок или что-либо eine, чем монахини заполняют свой день.

А ночь? Это было совершенно вне моего понимания. Доктор Постильоне назвал орден созерцательным. Тем хуже. Что они созерцают? Я читала на уроках итальянского «Рай» Данте, и наш учитель, профессор Мартелли, пытался нас силой заставить полюбить эту книгу, в то время как нам нравился «Ад». Желая угодить ему, я старалась, как могла, и какое-то время все шло гладко. Но усилия были слишком велики, и в конце концов я вынуждена была признать, что, как и большинству тех, кто читал это произведение и чьи записи я сравнивала со своими, оно показалось мне мучительно скучным. В высшей степени скучным. Я бы не стала перечитывать его ни за какие деньги.