Книга Зеленые годы - Луис Фернанду Эмедиату

Она оказалась еще красивее, чем на портрете. Мы не ожидали, что она выйдет — было уже около семи, на улице полно народу. Поэтому я велел водителю отвезти меня к ней домой. На наше счастье, ворота оказались незапертыми. Я вошел и позвонил. К моему удивлению, она тут же отворила. Вышла в ночной рубашке, под которой ничего не было, кроме трусиков и лифчика. Она чуть приоткрыла дверь, просунула голову, и я ее вытащил. Она вообще была красавица!

Они не говорят, куда меня везут. Да я и не спрашивала. Тот, что со шрамом, который меня забрал, не проронил ни слова. Он сидит, не оглядываясь, на переднем сиденье. А я — на заднем, и вот-вот потеряю сознание. На меня надели наручники, так что я беззащитна. Один все еще щупает мне грудь, Господи, помилуй, а другой наставил на меня револьвер. Машина колесит по всему городу, мы дважды проезжали одно и то же место.

И вдруг мне завязывают глаза. Все погружается во мрак, и я ничего не чувствую, кроме грубых мужских рук, щупающих мне грудь и, поскольку я ничего не вижу, задирают мне ночную рубашку и лезут в промежность.

— Все они на одну колодку, — сказал мужчина в зеленом, глядя на девушку. — Эти грязные потаскухи сознаются во всем, когда уже поздно.

Мужчина в зеленом расхаживает вокруг нее, а она дрожит и испуганно смотрит на него — ведь на ней только тоненькая ночная рубашка, сквозь которую просвечивает все тело. Лифчик ей разорвали. У нее синяки на животе и на бедрах.

— Ладно, девчоночка. Вроде все ясно, да? Запираться, конечно, не станешь. Тебе же известна наша система — вам ведь все известно. Вы же думаете, что вам все известно, так ведь, сука? Мы за каждым вашим шагом следим, пока вы занимаетесь пропагандой, где заблагорассудится. Вы слишком много знаете, не так ли?

Она смотрит на него, не проронив ни слова, и по-прежнему дрожит. А человек в зеленом кружит вокруг нее, рассматривает ее тело и кричит.

Он стар. Мерзкий старикашка оскорбляет меня, словно последнюю потаскуху, а я прикидываюсь, что не знаю, чего от меня хотят. Мне ничего не сказали, ничего не объяснили. Всю меня ощупали своими вонючими руками, но ничего не объяснили, пока возили по городу. И вот я здесь — сама не знаю где. И этот старикашка орет на меня и ничего не объясняет, ни о чем не спрашивает, а обращается, как с последней тварью.

Все они одинаковы. Не понимают, с кем говорят. Корчат из себя святую невинность. Молодые, а все одинаковы. Все на одну колодку.

Меня ведут по темному коридору, а мне кажется, что я в страшном сне. Этого страшного сна я, положим, долго ожидала — что верного верно. Но только бы не дать слабину, только бы выдержать — больше ничего не надо. Тут до меня доходит, что помощи ждать неоткуда. Я одна, и мне остается лишь прежняя вера, утраченная много лет назад. Я одна и, может быть, живу последние мгновения.

Коридору, кажется, конца не будет и, проходя по нему, я вспоминаю, какие указания мне давали. Но мне никак не сосредоточиться — множество мыслей сверлят мне мозг. Припоминаю рассказы тех, кто уцелел, и все же чувствую, как что-то переворачивается у меня в животе, кровь бросается в лицо, ноги подкашиваются и нет сил идти. Страшно! У меня ничего не остается, кроме ужаса перед тем, что меня ожидает.

— Ваше имя?

— Клавдия.

— Фамилия?

Я называю фамилию, возраст, имена родителей.

— Адрес?

Называю адрес родителей. Мужчина все записывает. Совещается с другим. Задает вопросы. Я отвечаю. Задает еще вопросы. Отвечаю. Отвечаю. Отвечаю.

Он показывает фотографию. Человек, которого я никогда в жизни не видела. Длинные волосы и борода, на голове — черный берет. Одежда похожа на форменную.

— Узнаете?

Отвечаю, что нет. Он не унимается. Подносит мне фотографию к самым глазам.

— Узнаете?

Я повторяю, что нет.

— Постарайтесь вспомнить. Его зовут Хуан. Хуан его зовут, не так ли?

Хуан. Хуан. Да, Хуан. Но что за Хуан? Я упорствую: никакого Хуана не знаю. Не знаю никакого Хуана.

— Ничего, вспомните.

Он произносит что-то вроде «не будем размениваться по мелочам» и подходит ближе. Убирает какие-то бумаги в ящик стола. Я устала и проголодалась. Есть мне не дают. Я стою перед столом. Яркий свет направлен мне прямо в глаза.

— Антониу ди Оливейра Майер. Это имя вам что-нибудь говорит?

Да, говорит. Отвечаю, что говорит. Он усмехается.

— Ну, вот и славно. Он что, дружок ваш?

Я не понимаю, что он имеет в виду.

— Не стройте из себя невинность. Лучше уж все скажите.

Что все-то? Я говорю, что знакома с ним. Антониу — мой однокурсник. Хороший студент. Спорил с преподавателями. Нет, нет, нет — не потому хороший студент, что спорил с преподавателями. Но действительно хороший студент.

— Спорил, да? О чем же?

Да обо всем. О литературе, политике, науке, экономике, философии.

— А что именно он оспаривал? Все. Он бунтарь по духу.

— Бунтарь! Все вы идиоты!

Я не знаю, что ответить. Близко я Майера не знала, но он был не из наших. Он действительно был бунтарь — его хлебом не корми, дай только поспорить с преподавателями. Дурак, одно слово.

— У вас с ним что-нибудь было?

Нет, никогда.

— Ну, хоть разговаривали?

Изредка.

— О чем?

Обо всем.

— О чем это обо всем? Вы что, за дурачков нас держите?

О жизни, об учебе.

— Что значит о жизни? Что именно об учебе? Об идеях? Энгельс, Маркс? Политэкономия? О правительстве говорили? Да, о правительстве! Что вы думаете о правительстве? Отвечайте, что вы думаете о правительстве!

Я ответила, что это были обычные разговоры между однокурсниками. О правительстве? Ничего я не думаю о правительстве.

— Ничего? Так-таки ничего? Вот это мило! Да не валяйте вы дурочку.

Все, что знаю. Говорю все, что знаю. Я не знаю, что он знает, не знаю, что они знают обо мне и о других. Но я-то ничего не знаю о Майере.

— Ладно, значит, не хотите помочь следствию. Очень жаль. Вам бы не стоило так со мной разговаривать.

Он подзывает другого мужчину, что-то ему приказывает, но мне не слышно. Тот уходит и быстро возвращается. Подает знак. Другой садится, положив руки на стол. На пальце у него перстень. Он хрустит пальцами, как будто сильно нервничает.

— Когда вы в последний раз видели Майера?

Не помню. Майера я уже давно не видела. Он никогда не пропускал занятий, но несколько дней назад пропал.

В комнату входят двое. Приводят Майера. В животе у меня все обрывается. Майер не может идти — вот до чего его довели. Лицо изуродовано, одежда разорвана, он почти голый. На носу у него запекшаяся кровь. Губы потрескались. Его избили, говорю я себе. Избили, и меня ждет то же.