Книга Зов морской раковины - Зое Дженни

Поезд, на который я поднимаюсь, серебристо-белый, у него вытянутая узкая мордочка. В шестиместном купе в середине есть свободное место. Зажатая между двух пассажиров, положивших на подлокотники руки, я удивляюсь, что сижу вплотную с двумя совершенно посторонними людьми. Все пассажиры в купе что-то читают, а поскольку у меня с собой нет ничего, чем можно было бы забаррикадироваться от всех, я слегка наклоняюсь вперед, чтобы посмотреть в окно. Воздух снаружи не проникает в купе, стук колес не слышен. Даже когда мимо проезжает поезд, не чувствуется ни малейшего колебания. В этом вакууме на рельсах мы подъезжаем к границе. В двери появляется женщина, ее дородная фигура водворяется перед нами, чтобы проверить паспорта. Взгляд хищно скользит по головам, он ощущается почти физически, хотя никто не смотрит ей в лицо. Как по команде, все опускают газеты и книги, раздается лишь суетливое шебуршанье в сумках и карманах курток. Будто каждый почувствовал себя заподозренным этой женщиной в совершении какого-то тяжкого преступления. Девушка, сидящая напротив, наклоняется к сумке, отчего живот нависает над слишком туго затянутым ремнем. Она делает вид, что всё в порядке, но подергивание уголков губ выдает ее замешательство. Едва дверь купе закрылась, пассажиры уже снова отгородились книгами и газетами. У меня не выходит из головы появление таможенницы, и я боюсь, как бы она не вернулась и не вышвырнула меня из поезда. Бывает же такое, что людей несправедливо сажают в тюрьму, потому что путают с кем-то другим. Девушка с туго затянутым ремнем читает журнал «Лиза». Женщина с обложки улыбается мне. Кажется, что она шепчет: «Почему именно тебя должны перепутать и посадить в тюрьму? Не смеши меня. В поезде так много людей. А ты умираешь от страха. Не решаешься даже положить руки на подлокотники. Причем совершенно напрасно. У каждого есть право на подлокотники. Понимаешь, у каждого». Девушка устало захлопывает журнал. Теперь он лежит у нее на коленях. Мне непонятно, как можно спать, когда напротив сидит человек и разглядывает тебя. Девушка устраивается на сиденье поудобнее, она полулежит в нем, словно укутанная в вату. Она приняла такую уютную позу, что ее вид бросает мне вызов. Я хочу, чтобы ей приснился страшный сон, от которого она проснется с криками. С такими громкими криками, что люди подпрыгнут на своих сиденьях и примутся говорить сочувственные слова. Кто-то даже выйдет за водой. Девушке будет страшно неудобно, она станет извиняться, нервно поправлять волосы и в отчаянии искать в сумке пудреницу. И среди всего этого я буду сидеть, с дружеским пониманием смотреть на нее и, будто это самая естественная вещь в мире, положу оба локтя на подлокотники. Я где-то читала, что можно воздействовать на других людей, если всю свою энергию сконцентрировать на какой-то мысли. Сон девушки мне представляется неким цветочным горшком, в который я рассаживаю сновидения, они тянутся вверх и буйно разрастаются в разные стороны, заполняя собой все воздушное пространство ее спокойного сна, и начинают душить его своими ветвями. Но веки девушки даже не дрогнули.

В зале вокзала я ищу отцовское письмо с номером телефона. Я долго роюсь в чемодане, а люди вокруг меня несутся к поездам. Рядом собралась группа школьников, они отправляются в поездку по случаю окончания школы. Они выкрикивают обрывки каких-то фраз, хотя стоят тесным кружком и могли бы общаться шепотом. Какой-то мальчик раздает шоколад. Остальные жадно проглатывают его, воровато озираясь, и вдруг, будто охваченные внезапной паникой, вливаются в человеческий поток и несутся к поезду.

Люди здесь такие же, как в городе, из которого я сегодня уехала. В их голосах все тот же шум, и, может быть, Реа была права, когда говорила, что и в Милуоки то же самое.

Я ожидала услышать голос отца, но к телефону подошла Анна и сонным голосом сообщила, что отец не может со мной поговорить, потому что он простудился и лежит в постели. Но она сейчас же приедет и встретит меня. Через четверть часа я сажусь в просторную темно-зеленую машину. Настоящий семейный фургончик, в котором хорошо ездить в отпуск. У руля возвышается округлый живот, что меня сильно удивляет, потому что Анна в моей памяти осталась стройной и худощавой. Я то и дело смотрю на ее живот, и проходит довольно много времени, прежде чем я понимаю, что она беременна.

– О господи, ты же… – пораженно произношу я, но она с улыбкой проводит рукой по животу.

– Да, ведь ты еще не знаешь, я на седьмом месяце.

Первое, что я вижу, когда вхожу в дом, это детская коляска, она стоит в прихожей, готовая принять малыша и катать его. Анна ведет меня на верхний этаж в комнату отца. Его голова повернута к окну. Пахнет настоем из трав и свежим бельем. На его ночном столике стоит бутылочка с микстурой от кашля. Рядом заметен клейкий след ложки. В комнате очень тепло. Глаза отца блестят от высокой температуры. Его кожа высохла и как-то шелушится. Рядом с кроватью похрипывает увлажнитель воздуха.

– Я надеялся, что ты скоро приедешь. Не хотел писать тебе об этом в письме. Наверное, будет девочка, вчера делали УЗИ, врач сказал, что она совершенно здорова.

Пока он говорит о том, что я могу остаться у них и Анна поможет мне найти работу, я оглядываю комнату в поисках сигаретных окурков, которые раньше, как маленькие солдатики, выстраивались в ряд вдоль края стола. Меня тревожит то, что их нет. Тревожит больше, чем ребенок, чем непривычно мягкое выражение на лице моего отца. Больше, чем пятна на его руках, которые я вижу впервые, и больше, чем увлажнитель воздуха со своим изводящим непрекращающимся хрипом.

– Ты не куришь?

Этот вопрос приводит отца в такое замешательство, что какое-то время он ничего не может произнести и только снисходительно улыбается. Мои ногти с силой впиваются в ладони, чтобы не вцепиться ему в лицо. Без стука входит Анна и приносит термометр.

Паулин живет в подвале. Она говорит, что должна была освободить комнату наверху, потому что теперь им понадобится больше места для ребенка. Вместе мы перетаскиваем с чердака матрас и кладем его рядом с кроватью. Паулин носит мужские рубашки и черные носки. Она показывает мне фотографию своего друга. Он стоит на поле в четырехцветном камуфляже, с автоматом наперевес. Скулы напряжены, он застыл в полной готовности нажать на курок. С гордостью Паулин поведала мне, что он в армии и недавно получил чин офицера. В следующие выходные они вместе поедут в горы и примут участие в специальном тренинге на выживание. Я поинтересовалась, продолжает ли она играть на пианино, но она лишь пренебрежительно морщит нос и начинает ругать Анну и моего отца. Они, мол, наконец-то получили то, на что могут направить всю свою энергию. С ней этот номер не прошел. Я не понимаю, что она имеет в виду, но не спрашиваю. В углу комнаты стоит аквариум. Две рыбки, отделенные друг от друга стеклянной заслонкой, синхронно плавают туда-сюда. Скрестив на груди руки, Паулин подходит к аквариуму.

– Знаешь, что произойдет, если поднять заслонку? – спрашивает она и ехидно усмехается.

Я качаю головой.

– Они сожрут друг друга. Сначала убьют друг друга, а потом пожрут. Они только того и ждут, чтобы подняли заслонку.

Когда я потом спрашиваю, зачем ей вдруг понадобился этот тренинг на выживание, она смотрит на меня с недоумением: наверное, я задала самый тупой вопрос, какой она когда-либо слышала. Во время ужина Анна и отец перешептываются, как заговорщики. Паулин заглатывает еду и затем молча встает из-за стола. Я вынуждена постоянно смотреть на живот Анны, на эту горку, которую она двигает перед собой, но не как грузный, обременяющий предмет, а как легкий надутый шар, который делает ее саму легче и позволяет ей входить в закрытые двери без стука.