Книга Стрекоза ее детства - Мартен Паж

Когда Фио увидела Эскрибана в его маленькой квартирке, в доме 66 по улице Орто, она сразу отметила, что он относится к тому типу людей, о которых с первого взгляда понятно, что они художники. Он выглядел усталым, как человек, измученный творчеством; все его думы о мире, о людях, о мужчинах и женщинах, все вокруг преисполняло его вселенской скорбью. Нет, он не жаловался: это состояние идеально подходило его бледному виду и немало способствовало продажам его работ.

У полицейских — синяя униформа, у военных — зеленая и цвета хаки; Герине Эскрибан, как всякий уважающий себя художник, в одежде предпочитал полное отрицание цвета, одеваясь в черное. Он был не из тех, кто не понимает, почему все происходит так, а не иначе. Известный своими аналитическими способностями, он не позволял себе ни на минуту прекращать жесткий самоанализ, пытаясь понять причины каждого своего поступка, в особенности тех, что казались самыми простыми и естественными. Поначалу, не особенно вдаваясь в суть дела, он было решил, что предпочитает черные вещи прежде всего из практических соображений: таким образом он мог не мучиться более по утрам над вопросом, что надеть. Но это объяснение удовлетворило его ненадолго, поскольку каждое утро он проводил добрых полчаса перед зеркалом, продумывая свой облик и примеряя одежду разных оттенков черного. К тому же выбор черного цвета из соображений удобства — это слишком очевидный предлог, который лишь скрывает истинные причины. А для Герине Эскрибана не было такой мысли или жеста, которые не заслуживали бы глубинного анализа. Нет, решительно, функциональность выглядела жалким мотивом, лишая всякой оригинальности такой важный и глубоко личный выбор. Он легко принимал любую критику, любую правду, высказанную в глаза, даже если она принижала достоинства его работ и задевала его самолюбие, при одном условии: в ней должно было ощущаться величие. Правда не могла быть приземленной, сводя его личность к примитивности обычного индивидуума. И он нашел достойный ответ, не вызывающий сомнений: черный цвет свидетельствовал о его утратах. Художник всегда пребывает в трауре. Оплакивая тысячи людей, которых ежедневно убивают болезни, войны и нищета? О нет, художник не гуманист. На что ему сдались благородные стенания; ведь чувства добрые столь же легко губят искусство, как голодный тигр парализованного поросенка. Оплакивает ли он самого себя, ибо каждый день несет в себе частицу смерти? Какая пошлая мысль! Ну нет, причина его траура, рожденная в высших сферах его сознания, отличалась неповторимой оригинальностью. Если Герине Эскрибан одевался в черное, то он имел на это самые веские основания — художник скорбел о своем наивном отношении к миру и людям. Черный цвет символизировал вечную тьму хаоса, скрывавшую ненавистную повседневность. К тому же он считал, что это добавляет ему сексуальности: его прекрасный романтический облик дополняла особая прическа, при которой волосы выглядели растрепанными эстетствующим, шаловливым ветерком.

Информация пока держалась втайне (в курсе дела были только друзья, булочник и почти вся пресса за исключением тибетского корреспондента «Медицинского ежедневника»), но этим летом Герине Эскрибан намеревался сыграть главную роль в новом фильме одного режиссера, которому удалось добиться славы, сохранив свое инкогнито. Его сложные и жестокие фильмы несли на себе отпечаток глубоких истин и пользовались уважением среди критиков, а сам он на протяжении многих лет успешно противостоял соблазну массового кинематографа. И продолжал выдавать на-гора километры отснятой пленки, неустанно пополняя свою фильмографию коммерческими фильмами для интеллектуалов. Роль, предназначавшаяся Герине Эскрибану, являлась плодом чистого искусства: ему предстояло сыграть молодого человека в черном, с растрепанной прической, которому невыносимы ни люди, ни окружающий мир.

Бросив загадочный взгляд через плечо Фио, словно желая убедиться, что за ней нет слежки, он впустил ее в квартиру.

Обстановка напоминала, что бедность является необходимым условием творчества. Герине Эскрибан ни за что бы не потерпел в своем доме какого-нибудь телевизора, радиоприемника или тостера. Он безжалостно фильтровал цивилизацию, опираясь на жесткие нравственные принципы. У стен стояли десятки картин, некоторые выглядели незаконченными, другие имели вполне завершенный вид, однако для Герине Эскрибана ни о какой завершенности в искусстве не могло быть и речи: великое произведение всегда является неоконченным воплощением недостижимого — так называлась одна из его статей. В газетных вырезках, приклеенных прямо к стене, некоторые фразы были отчеркнуты губной помадой. Тесная, почти убогая квартирка абсолютно не отражала реальный уровень его доходов: Герине Эскрибан имел достаточно средств, чтобы быть бедным, и ни за что на свете он не согласился бы пожертвовать этой привилегией. Стараясь убедить всех в своей обездоленности, он плохо отзывался о разных там буржуа.

Пока натуралисты не признали наличия сознания у птиц, можно считать, что птицы не знают о том, что они летают. Следуя той же логике, Герине Эскрибан не ведал о своих недостатках. С похвальным усердием он старался не видеть в себе изъянов, отважно игнорируя собственные пороки, а также все наименее благородные и наиболее удручающие черты своего характера. В этом был здравый смысл, ведь птица, осознав, что летит, рискует перестать махать крыльями. Недостатки лишь подчеркивали целостность его натуры, словно окрыляя его характер; они помогали мириться со слишком многочисленными его достоинствами. Главным образом он славился страстью к вину и сигаретам без фильтра. А еще, получив по воле родителей классическое образование, Герине Эскрибан отличался предельной снисходительностью, прощая тем, кто его любил, абсолютно все. И прежде всего он прощал им их любовь.

— Мы контрабандисты смысла.

Это был его излюбленный прием, чтобы прощупать собеседника: бросить загадочную фразу и понаблюдать за реакцией. Фио посмотрела на него с удивлением, наклонив голову вправо; казалось, она его не расслышала. Он не знал, какой из этого сделать вывод, впрочем, обычно так и бывало. Жаль! Он мог бы многое сказать на эту тему, а вернее пересказать: «Мы контрабандисты смысла» — так называлась одна из его статей.

— Хочешь кофе? — спросил он более простодушно.

— Нет, спасибо, я не пью кофе. А чая у вас не найдется?

— Нет, чай любила моя мать, — ответил он, как будто это что-то объясняло.

— Я очень сожалею, но я не расслышала, что вы сказали мне в самом начале. Я смотрела на ваши картины.

— Ерунда. И что же ты думаешь о моих работах?

Фио не спеша прошлась по квартире, задержалась около некоторых полотен, но лицо ее оставалось непроницаемым. Герине тем временем принес две чашки кофе и поставил их прямо на пол, на подвернувшуюся под руку газету. На стенах привлекали внимание странные предметы — за многие из них Герине получил премии; что-то вроде инсталляции поскрипывало, свешиваясь с потолка.

— Не знаю.

— Слушай, ты можешь быть со мной откровенна.

— Хорошо, но я действительно не знаю. Они странные.

— Ты права: они нелепы.

— Я этого не говорила…