Книга Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки - Мэрилин Монро - Эндрю О'Хоган

— Шибко ты расшумелся, друг. Надоел! Иди сюда, я тебя поцелую. За косточку меня принял?

— Маф!

— Какой у вас разговорчивый песик, мисс.

Мэрилин смутили слова этого человека. Она приняла его за беженца из Бел вью — все они полоумные. Посадив меня на плечо, она пошла дальше, а я все лаял и лаял на негра. Жаль, некоторые человеческие жесты мне недоступны: очень хотелось показать ему язык.

Мэрилин ослабила Линкеров ошейник и поставила меня обратно на землю.

— Плохой пес!

— Троцкий считал, что у порога революции не место самодовольству.

— Хватит лаять, Маф! — велела мне Мэрилин. — Тихо, тихо! Бог мой, что на тебя нашло?

Люди вечно забывают, что они тоже животные. Позвольте заметить: видовая дискриминация ничем не лучше национальной, а источник ее кроется в той же дремучей зашоренности нравов. Животные, не принадлежащие к человеческому роду, численно превосходят людей на триллионы, но при этом мы занимаем низшие места в аристотелевской scala naturae, великой цепи бытия. Однако я утверждаю (верней, утверждал, пока мы шли к Центральному парку): это не повод считать, будто животные, превосходящие людей численно, должны до скончания веков склонять головы перед человеческими мнениями, которые зачастую неизмеримо глупы. Мы вошли в парк с Семьдесят девятой улицы, и я обратился мыслями к тем людям, которые лучше понимали нашу душу. Тем, кто не боялся желать наибольшего счастья наибольшему количеству индивидуумов. «Может настать день, — писал Иеремия Бентам в «Основаниях нравственности и законодательства», — когда все остальные существа смогут получить те права, которых они могли быть лишены только рукой тирана. Французы давно открыли, что черный цвет кожи не повод без суда и следствия отдавать человека на произвол мучителя. Однажды люди должны признать, что количество ног, волосатость и строение крестцовой части позвоночника столь же недостаточные причины подвергать мучениям всякое чувствующее существо. Взрослая лошадь или собака, без сомнения, более разумны и даже более способны общаться, чем ребенок одного дня от роду».

В Центральном парке играли в бейсбол и громко кричали. Мэрилин боялась репортеров и фотографов, поэтому мы прогулялись быстрее обычного: я не успел даже обнюхать урны и погонять уток на краю озера Бельведер. Губы моей подруги зашевелились. «Люблю смотреть на проплывающие мимо корабли». Да, чудесный был день для прогулок инкогнито. Мэрилин словно обращалась к невидимой публике. «Сейчас я тебе расскажу историю… очень смешную историю расскажу. Я на тебя злобу коплю с тех самых пор, как ты решил, что на суше мне будет покойней».

Во время нашей прогулки она пыталась учить слова, переживала, что все время их забывает, и одновременно удивлялась, почему эти слова так трогают ее душу. Сегодня Мэрилин предстояло сыграть одну сценку в Актерской студии, акт III из «Анны Кристи» О'Нила, и теперь ее губы непрестанно шевелились, а в глазах стояли слезы. «Ну так слушай… Ты так говоришь, словно ты мой хозяин. А мне никто не хозяин, я сама себе хозяйка».

Я бросил взгляд на деревья: маленькая девочка в красных варежках зачем-то колотила ствол ели. К ней подошел отец — идеальный папа, прекрасно сложенный, в безупречном костюме от братьев Брукс и чистой шляпе, на руку наброшен плащ, а от рук и лица еще веет утренним бальзамом после бритья. Под всем этим жила голая душа, человек, которого никто никогда не видел и не обсуждал, призрак лет пятидесяти с небольшим, задававшийся одним вопросом: неужели эта маленькая девочка — единственный хороший поступок в его жизни?

В следующее мгновение весь парк будто бы заговорил о своем прошлом, доисторическом прошлом Нью-Йорка, когда его и не думали так называть, когда не было самого Центрального парка, нас, воя клаксонов и подснежников вокруг деревьев. Мы сели на скамейку, и день исчез, а на смену ему пришло видение: лес после ледникового периода, болота, полные валунов, принесенных сюда неведомыми природными силами из Мэна. В сумерках я различил оленей и лося, мамонтов, мастодонтов, гигантского бобра, мускусного быка и огромного бурого медведя, который стоял на полянке и смотрел с холма на устье Гудзона. В земле под нашей скамейкой таились песчаные пласты с погребенными в них каменными скребками, орудиями первых американцев, сибирских племен, пришедших в Аляску через будущий Берингов пролив. «По-моему, вы все — русские», — сказал я Мэрилин, любуясь своим видением. Глубоко в песке покоились цветные перья мунси и алгонкинов, их ожерелья из раковин и обугленные кости. Все это я видел прямо с нашей скамейки: высокие дома исчезали, а вместо них появлялись лишь разрозненные деревья да небольшие костры, спускающиеся к самому кончику Манхэттена. Со временем они постепенно росли и менялись, а из-за холмика на Табби-Хук выплыл корабль. Раковины и старые каноэ уже занесло, древние слоны давно вымерли, лось тоже почил в бозе. Песок и ил, мусор и листья, тонны асфальта — они, в свою очередь, покрыли то, о чем я думал. На углу Уэст-Сайд и Либерти-стрит под землей нашли сохранившиеся балки деревянного дома, а на растрескавшемся столе лежали курительные трубки и голландские монеты. Когда монеты натерли, они заблестели на солнце. От их серебряного блеска мой рассудок прояснился, и я вновь увидел раскинувшийся перед нами Центральный парк. Девочка в красных варежках исчезла, ее отец тоже. Я подумал, что никогда в жизни не видел и больше не увижу красный цвет таким, какой он есть.

Собаки обожают парки. Мы проводим в них полжизни — нас там «выгуливают», — хотя мне-то представляется, что это мы выгуливаем своих хозяев, которым во время прогулок проще сжиться со своими тайнами. Хозяева склонны думать, что собаку хлебом не корми — дай побегать за палкой или теннисным мячиком, на самом деле больше всего на свете мы любим лежать у жарко натопленного камина, грызть косточку, слушать разговоры и впитывать мнения. Но, учитывая, как редко можно услышать в английских и американских домах интересную беседу, мы не прочь выйти на какое-нибудь поле с жухлой травкой, встретиться друг с другом и поспорить с напыщенными личностями, этими околдованными рабами, попавшими под власть хозяйского очарования. В идеальном парке должна быть трава, где можно затаиться, и пруд, чтобы гонять надменных гусей. Недурно также, если есть фонтан и много разных древних деревьев, которые можно пометить. Скамейки — обязательное условие, как и маленькие кафешки, где можно выскулить у кого-нибудь сосиску или за один жалостный взгляд получить пирожное.

Вот пять моих любимых парков:

1. Центральный парк, Нью-Йорк

2. Риджентс-парк, Лондон

3. Ботанические сады, Глазго

4. Ройал-павилион-гарденс, Брайтон

5. Люксембургский сад, Париж

Признаю: мой выбор обусловлен сентиментальными причинами. Именно в этих парках я провел самые счастливые мгновения своей жизни. Нет, в Париже я не был, зато Дункан Грант не забывал о нем ни на минуту, и его любовь с младых ногтей передалась мне. Впрочем, разве не каждому живому созданию свойственно считать, что лучше всего там, где мы никогда не бывали?[23]Я мог бы добавить к списку Проспект-парк в Бруклине, но однажды, когда мы гуляли там с Мэрилин и ее друзьями Ростенами, я получил пинка. Еще я бы назвал Плаза-Идальго в Мехико, но мне слишком грустно думать о том, что произошло в этом городе с моим Учителем. Я бы упомянул лондонский Гайд-парк, однако мы были там лишь однажды, и именно тогда у Ванессы Белл случился нервный срыв, а я чуть не умер от лая и жажды. Наверное, причиной истерики была боль забвения, зов прошлого или еще что-нибудь в этом духе. По крайней мере так сказал — загадочно улыбаясь, точно мандарин — Сирил Коннолли. Ванесса весь вечер чирикала о последнем выпуске «Гайд-парк гейт ньюс», где поместили фотографию парка с любимого ракурса ее детства: сам парк на заднем плане, а на переднем — окно и ряд дымовых труб.