Книга Потомки - Кауи Харт Хеммингс

— Что это? — спрашивает Скотти.

Она свернулась клубочком на сиденье, и я не вижу ее лица.

— Что именно? — не понимаю я, оглядывая пустынную местность.

— А вон та дорога, — отвечает она.

Я бросаю взгляд в сторону и вижу на лавовом ложе полосу утрамбованных камней.

— Это Кингз-Трейл — Королевская дорога.

— «Кингз» в честь нашей семьи?

— Нет. Разве вам в школе не рассказывали о Королевской дороге?

— Не помню, — отвечает она.

— Какая же ты гавайка?

— Такая же, как и ты, — говорит она.

Мы смотрим на широкую бесконечную ленту, опоясывающую весь остров.

— Ее построил король Калакауа. Позднее он ее расширил. Здесь ездили твои предки.

Мы едем вдоль старой дороги — похожей на старое шоссе, чем, в сущности, она и является, — построенной каторжниками и утрамбованной копытами скота и колесами повозок и экипажей. Я запомнил, что не платили налог за дорогу только те, кто ее построил.

— Она старая? — спрашивает Скотти.

— Старая, — отвечаю я. — Построена в девятнадцатом веке.

— Да, правда старая.

Скотти смотрит на дорогу и ее каменное ограждение, а когда появляются холмы и ранчо Уаймеа, я замечаю, что она спит. Днем на зеленых холмах Уаймеа пасутся коровы и лошади, но сейчас их не видно. Я проезжаю мимо покосившихся серых деревянных заборов и опускаю стекло, чтобы вдохнуть холодный воздух, наполненный запахами трав, навоза и кожаных седел — ароматами Камуэлы. Здесь когда-то жили мой дед и бабка. Когда я был ребенком, то часто приезжал к ним на ранчо, чтобы полакомиться клубникой, покататься верхом и посидеть за рулем трактора. Это был странный мир — мир солнца, холода, ковбоев, пляжей, вулканов и снега. Здесь всегда видна вершина горы Мауна-Кеа, и я часто махал ей рукой и думал, что, наверное, ученые смотрят в телескоп на меня, а не на безмолвные планеты.

Я сворачиваю на грязную проселочную дорогу, проезжаю мимо низкой конюшни, здания школы и останавливаюсь возле спального корпуса.

Я хочу видеть свою дочь. Я немного нервничаю. На прошлой неделе, когда я с ней говорил, она показалась мне немного странной. Когда я спросил ее, в чем дело, она ответила: «В цене на кокаин». Тогда я спросил: «Нет, серьезно, что случилось?» — «А что, разве может что-то случиться?» — ответила она.

Потом она сказала, что это шутка. Шутка вышла мрачноватой.

Не знаю, что я сделал не так. Похоже, во мне есть что-то такое, что вызывает у моих девочек стремление к саморазрушению. Джоани и ее гонки, катера, мотоциклы, алкоголизм. Скотти и ее странное желание схватить голой рукой морского ежа. Алекс и ее наркотики и позирование для открыток. Алекс сказала мне, что в первый раз попробовала наркотик, чтобы напугать Джоани, но возможно, она сделала это для того, чтобы узнать, каково быть Джоани, экстремалкой. Мне кажется, что Александра в равной степени мать и любит, и презирает, но сейчас не время сводить счеты. Нельзя сердиться на умирающего человека.

Я вспоминаю ресторан «У Базза» и его менеджера, которая говорила мне, что присутствие Джоани оживляет атмосферу. Уверен, что, если моя жена умрет — то есть когда она умрет, — в ресторане непременно вывесят ее портрет. Здесь принято украшать стены картинами с изображениями местных знаменитостей и умерших патронов. Потом, став призраками, они наверняка поселяются в своих портретах. Печально сознавать, что Джоани придется умереть для того, чтобы ее портрет повесили на стене, чтобы я полюбил все, что с ней связано, и чтобы Алекс простила ей все, что она сделала не так.

Я еду медленно, потому что на дороге сплошные ухабы и ямы. Я смотрю на Скотти. Она все еще спит. Мне нравится, что школьное начальство до сих пор не заасфальтировало дорогу.

Я останавливаюсь на парковке и выключаю двигатель. Скотти открывает глаза.

— Приехали, — говорю я.

13

Десять часов вечера. Дежурная воспитательница смотрит на меня так, словно я самый безответственный человек на свете. На улице холодно, а на Скотти лишь легкие шорты. Ее ноги в следах от ожогов. Я не нашел ничего лучше, чем поздно вечером явиться в спальный корпус, да еще притащить с собой дочь, вместо того чтобы, как все нормальные люди, приехать днем, в часы посещений. Мы разговариваем, стоя на пороге; за спиной воспитательницы виднеется телевизор. На ней жуткая фланелевая ночная рубашка; насколько я могу судить, она смотрит шоу «Американский идол»[31]. Мне ужасно неловко и за нее, и за себя.

Воспитательница ведет нас к лестнице. Скотти обгоняет нас и бежит наверх, перепрыгивая через две ступеньки. Слыша тяжелое дыхание воспитательницы, я замедляю шаг.

Хорошо, что все уже спят. Хорошо, что это не спальный корпус какого-нибудь колледжа, где в десять часов вечера жизнь только начинается. Я говорю воспитательнице, что потрясен. Я знаю, что это одна из лучших частных школ-интернатов на Гавайях, и все же строгая дисциплина, царящая здесь, действительно впечатляет.

— Мы стараемся, чтобы дети чувствовали себя как дома, — говорит воспитательница. — Дома дети в это время уже лежат в постели или читают перед сном. По выходным мы позволяем им не спать подольше, но у них так много уроков и занятий спортом, что к концу недели они просто не в силах делать что-то еще. Комната Александры в самом конце.

Воспитательница останавливается на верхней ступеньке лестницы, положив руку на перила, и показывает в дальний конец коридора.

Скотти бежит вперед.

— Которая? — кричит она на ходу.

— Тише! — кричу я, а воспитательница хмурится — ей не нравятся наши вопли.

Она говорит, что постучит и войдет первой на случай, если Александра или ее соседка по комнате «не одеты». Мы ждем, когда она отдышится, затем тихо идем по коридору. Я смотрю на часы. Когда Скотти наконец оказывается в конце коридора, она первая стучит в дверь, и, ей-богу, воспитательница едва сдерживается, чтобы не дать ей затрещину.

— Это не та комната, — говорит она.

В дверях появляется незнакомая девушка, и я быстро отвожу взгляд — на тот случай, если она не совсем одета.

— Извини, Юки, — говорит воспитательница. — Мы перепутали комнаты.

— В таком случае можно мне вернуться в кровать?

Я спала.

— Да, конечно. Спи.

— Спокойной ночи, — говорю я.

Нет, все-таки дисциплина здесь и в самом деле железная. Так и видятся стройные ряды кроватей, на которых, подоткнув одеяла, мирно спят девушки — все как одна.

Воспитательница стучит в дверь Александры. В ответ — тишина. Моя девочка спит, завернувшись в одеяло.