Книга Вопреки искусству - Томас Эспедаль

На маме было красное платье с серебряным поясом, темный парик с начесом, крупные золотые серьги-кольца и светлое ожерелье, оттенявшее смуглую кожу. Она любила загорать под горным солнцем. Порой мама становилась блондинкой, а порой — рыжеволосой, иногда ее волосы бывали каштановыми, но в тот вечер, в Рождество, она стала брюнеткой с высокой прической. На ней были туфли на высоком каблуке, и она казалась выше чем обычно. Мы водили хоровод вокруг елки, и мама держала меня за руку. Внезапно я потянулся и поцеловал ее обнаженное плечо. «Томас! — прошептала она, оглядев меня, — о господи, да ты только посмотри на себя! От тебя несет спиртным, ты кончишь как твой отец!» В тот момент мы пели рождественские псалмы, и я взглянул на отца, который держал за руку свою мать, — да, пожалуй я похож на него. Я хотел было поцеловать маме руку, но она отдернула ее. «Я серьезно поговорю с твоим отцом», — сказала она. Я знал, о чем она собирается говорить. Я знал, как именно она будет с ним разговаривать. Она встанет перед ним совсем как встает передо мной, поднимется на цыпочки, словно готовясь к нападению, и звенящим голосом примется швырять в него слова. «Мальчик напился! А на Рождество он попросил боксерские перчатки. Он превращается в тебя!» — вот как она скажет и, возможно, расплачется, он станет нервничать и, наверное, спросит: «Ты не любишь меня?» Я не знал, что отец скажет ей, но именно этот вопрос скрывался за всеми остальными. «Неужели она нас не любит?» За нашей любовью к ней пряталось отчаяние: почему ей так неймется переделать нас?

Отец и я — мы любили ее, каждый по-своему, а может, мы любили ее одинаково, с тем же отчаянием, с той же неуверенностью: кем она хочет, чтобы мы стали? И почему ей так важно изменить нас? Мой отец все делал ради нее, делал все, чего, по его мнению, мама от него ждала, из кожи лез. Он исполнял все ее указания, — но хочет-то она чего? Откуда эти строптивость и недовольство? Кем бы она хотела себя видеть? Отец и я — мы никогда не понимали ее. Мы любили, но так и не поняли ее. И она тоже любила нас, но не понимала, в нашей семье образовалась брешь, пробоина, зазор. Может, зазор этот равен расстоянию от Рыночной улицы до улицы Микаэля Крона? Может, расстояние между двумя домами виновато в том, что через нашу маленькую семью прошла трещина, мы с отцом оказались по одну сторону щелины, а мама — по другую? И дистанция между Рыночной площадью и улицей Микаэля Крона переселилась в наш новый дом на Островной, словно, переезжая, мы захватили с собой и этот раскол, разлом, и он передался новому дому, а потом и мне, и я перестал понимать, где мое место, мой круг и кто я.

Когда гости наконец разошлись, мама ушла в ванную переодеться. Она сняла платье и украшения, умылась и стянула парик, сбросила туфли и чулки и в белой ночной рубашке спустилась по лестнице. Усевшись на диван, она закурила. Она совсем переменилась и казалась такой прекрасной, раздетой, чистой, бледной, почти прозрачной, такой спокойной и обнаженной, голое лицо, рот и нос, шея и плечи, локти, руки, длинные пальцы, с которых она сняла кольца, ногти, на которых больше не было лака, — она будто сняла все тревоги, все ожидания, смирилась с собственным бессилием, и она не сердилась, сидела на диване и молча смотрела на нас с отцом, как мы разговариваем. Такие счастливые минуты выпадали, когда она вдруг подчинялась чему-то спокойному и неведомому, ее превосходящему, какой-то мудрости или предвидению того, чему суждено было свершиться и чего невозможно было избежать ввиду неподвластности ей. Нам придется научиться жить самим, без нее. Мы еще будем сидеть вдвоем, и никто не станет нам мешать, однако в тот рождественский вечер она исчезла всего на несколько минут. Она молча сидела на диване и будто откуда-то издалека смотрела на нас, словно она уже покинула нас, но потом она вдруг заметила, что я плачу, не знаю уж, от счастья ли или еще почему, но я заплакал и вызвал ее раздражение. «Мальчик не в себе — сказала она, — ему пора спать».

Запершись в комнате, я любил курить в окно. Сигареты я крал у мамы, а спиртное — у отца. Нацедив немного из бутылки, я доливал бутылку водой. Он и сам так делал, наливал в бутылки воду, чтобы мама не догадалась, что содержимого в бутылках стало меньше. Он тщательно скрывал или старался скрыть, что выпивает, и это удивительно, ведь аквавит он гнал сам. Самогонный аппарат стоял в подвале, в кладовке, и представлял собой большую металлическую посудину, под которой располагалась плитка. Из посудины торчала длинная изогнутая трубка, а другой конец ее был опущен в колбу, где спирт, девяносто шесть градусов, охлаждался и доочищался. По образованию отец был химик, но сомневаюсь, что учеба пригодилось ему на что-то помимо производства самогона, по его словам, «лучшего и чистейшего в мире». Получается, мы оба жили тайной жизнью и врали. Запершись в комнате, я открывал окно, пил самогонку, разбавленную апельсиновым соком, курил сигареты и мечтал стать писателем. Откуда у меня взялась эта мечта? Я прочитал множество книг, и порой — не часто, но бывало — мне казалось, что я мог бы написать сам книгу, которую только что прочел. Нет, не книги Дорис Лессинг, не Диккенса и не Томаса Гарди, это я осознал, когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, но книги Мюкле и Бьернебу можно, это не казалось невозможным, думал, верил я. Конечно, мысли эти были довольно глупыми, но, чтобы стать писателем, нужно изначально быть глупым, это я понимаю сейчас, но не тогда, я не понимал собственной глупости и невежества, не понимал, какая степень глупости и невежества нужна, чтобы стать писателем. Мне хотелось писать книги, во всяком случае одну книгу, почему бы и нет, книги существуют, значит, кто-то их пишет. Прочитав «Тесс из рода д’Эрбервиллей» Томаса Гарди, в Тесс я узнал себя. Той внезапно сообщают, что она отпрыск рода более знатного, чем бедняцкая семья, в которой она выросла. Родители отправляют ее к состоятельным людям, чтобы она нашла свое место среди них, но переезд с одного места на другое, видел я, сломал Тесс. Переехав со Стрелковой улицы на Островную, я потерял друзей, а новых заводить не пожелал, во всяком случае не здесь, это место для меня безнадежно, новую жизнь тут начать все равно не получится — для этого нужно было переехать гораздо дальше. Здесь я не мог стать другим, от многоквартирных домов Стрелковой улицы меня отделяла всего пара сотен метров, и если я завтра вдруг полностью изменюсь, все они поймут, что я — подделка.

Я был прежде всего сам по себе. Написать слово «одиночество» бывает сложно, но я был одиноким. А может, и не был. Закрывшись в комнате, я писал дневники — страница за страницей. Дневник за дневником. Я заполнял страницы мыслями и мечтами, писал небольшие рассказы и делал заметки. Я населил дневники друзьями и подругами, на страницах дневника я влюблялся, путешествовал по разным странам и знакомился с людьми. Постепенно эти люди и места начинали жить отдельной жизнью, собственной жизнью. Нет, нельзя сказать, что они действительно оживали или казались настоящими, но порой я думал о них как о живых, и они по-своему существовали, словно привидения или куклы-марионетки, отражения возможных или давно прошедших жизней. Совсем как персонажи романов. Дневники все более походили на романы, язык моих повествований выровнялся, приобрел форму, а из этой формы вылеплялись, будто из глины или земли, руки и ноги, тела и лица, предложения и слова, и они казались правдоподобными.