Книга Свободу медведям - Джон Ирвинг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Зиг, молочник совершенно обезумел, — сказал я.
И тут полицейский осторожно пробрался в куст форситии, держа перед собой здоровенный, зловеще распахнутый клюв садового секатора.
Затем я услышал, как они собрались у наших дверей. Полоска света под дверью потускнела местами из-за подкравшихся к ней ног; к дереву прикоснулись чьим-то локтем, бедром или животом. Они толклись, тихо перешептываясь — временами можно было разобрать старательно приглушенное слово или часть фразы.
«ясно как божий день»
«должны быть там»
«живут вместе»
«должно быть»
«закон»
«собаки»
«противоестественно»
«бог его знает»
И прочее… как если бы говорили сквозь вентилятор, и только самые быстрые куски фразы успевали проскочить между его лопастями — разрубленные и приглушенные, слившиеся в единый звук, неотличимый от звука шуршания одежды или трения тел о двери и стены.
— Зиг, — сказал я. — Они в коридоре.
— Стягивают силы правосудия?
— Ты еще в ванне?
— Эй! — воскликнул он. — Ты только глянь! — За этими словами последовал шумный всплеск. — Следы бичевания! — изумился он. — Настоящие рубцы! Розовые, как твой язык, Графф. Тебе следует полюбоваться на дело своих рук!
— Я никак не мог отодрать тебя от него, — сказал я.
— Теперь мой зад помечен! — воскликнул он. — Искусная работа! — И я услышал, как он шлепает и скользит в ванной.
Затем в дверь осторожно постучали, и в коридоре наступила тишина; теперь щель загораживала лишь одна пара ног.
— Графф? — позвала моя Галлен.
— Они определили тебя на роль нашего Иуды? — спросил я.
— О, Графф! — выдохнула она.
Затем на дверь навалились, пробуя открыть ключом.
— Отойдите! — воскликнула тетушка Тратт.
— Она не заперта, — сказал я.
Полицейский без формы ударом сапога распахнул дверь, предварительно свернув дверную ручку; он втиснулся бочком в комнату, и дверной проем за ним тут же заполнился. Взволнованная тетушка Тратт со скрещенными руками; только что отмытый губкой толстяк, протискивающий свои сияющие колени в комнату; и наемный убийца или же мэр между ними. Но моей Галлен среди них не было.
— А где тот, второй? — спросил отертый губкой толстяк, просовывая вперед колени.
— Нет, ты должен на это посмотреть, Графф, — заявил Зигги, распахивая двери ванной.
И его горящий, мокрый зад ослепил нас всех. Розовые полосы пылали на ягодицах, словно всполохи ранней зари.
— Ну вот! — воскликнула тетушка Тратт. — Видите?
И мэр — точно мэр! — грозный бургомистр, который не снял берета перед тетушкой Тратт, но который снял его теперь, сделав явный рывок в сторону застывшей в дверях ванной нелепой фигуры. Отличный бросок, достаточно резвый для того, чтобы поймать ненормального прежде, чем тот успеет ретироваться обратно в ванную и захлопнуть за собой дверь.
— Мне все понятно, фрау Тратт, — произнес мэр. — Нам всем понятно, я уверен! — Он едва повысил голос. — Герр Явотник? — позвал он. — Герр Зигфрид Явотник!
Но ему было только слышно, как Зигги прошлепал по полу ванной, влез на подставку и снова плюхнулся в корыто.
Он не пожелал отпирать дверь ванной, поэтому все мы ждали внизу, в вестибюле, — все, кроме полицейского, который остался обыскивать нашу комнату.
Глубоко расстроенный розовый толстяк заявил:
— Герр бургомистр, я не понимаю, почему мы не можем взять и выбить эту дверь?
Но мэр наблюдал за тем, как второй полицейский ведет молочника через двор к дверям замка.
— Снова напиваемся, Йозеф Келлер? — нахмурился мэр. — Устраиваем аварию и избиваем лошадь?
Молочник так испачкался в грязи, что ярко-багровый рубец на его шее был заметен не сразу. Но мэр подошел поближе и внимательно рассмотрел его.
— Получил небольшой урок, а? — сказал мэр, он ткнул пальцем в рубец, и молочник втянул в себя голову, словно был черепахой. — Может, немного больше, чем следовало.
— Все мое молоко пропало начисто, — пожаловалась тетушка Тратт.
— Тогда, Йозеф, — сказал мэр, — тебе придется доставить еще один бидон.
Молочник попытался сделать кивок, но лишь клацнул челюстью и судорожно дернул лицом.
— Он сошел с ума, — пояснил я мэру.
— Ему искусали шею, да так сильно, что едва не прокусили кожу до крови и оставили багровый рубец, шириной с мой кулак! Так кто тут сумасшедший? Кто тут носился голым по двору? Кто оседлал человека и избил его? Кто среди бела дня забрался в ванную и заперся в ней? Эксгибиционист и садомазохист! — загремел мэр.
— Еще хуже, — вставила тетушка Тратт. — Извращенец!
— Потаскун! — эхом подхватил розовый толстяк. — Только потаскун мог засесть в ванной. Если бы у вас были собаки, то такого безобразия не возникло бы.
Затем наверху лестничной площадки появился полицейский — он так плотно сжал носки сапог, что казалось, он вот-вот упадет.
— Он по-прежнему там, — доложил полицейский. — Спел мне песенку.
— Что ты нашел? — спросил мэр.
— Солонки, — ответил полицейский.
— Солонки? — удивился мэр; его голос загремел, словно раскат грома по вогнутой черепичной крыше замка.
— Четырнадцать, — сказал полицейский. — Четырнадцать солонок.
— Боже мой! — воскликнул мэр. — Извращенец, как пить дать!
«Что происходит? Ох уж эти задержки! Вот что случается, когда останавливаются на столь долгое время, что дают реальному и неразумному миру возможность нагнать себя. Так что слушай, Графф, — это не займет слишком много времени.
Мой отец, Вратно, Вратно Явотник, родился в Есенице еще до того, как в этой части Югославии появились мотоциклы, он переехал в Словеньградец, где попал к немцам, которые вытворяли на мотоциклах такое, чего раньше никогда и не видывали; и вместе с ними покатил в Марибор, откуда хорошая дорога привела его прямо через границу в Австрию. Одного, потому что он был парнем хитрым.
Юный Вратно следовал по проложенной танком дороге до Вены, где моя мать голодала, стоически и красиво, и ждала, чтобы попасться такому хитрецу, как он, — хотя и не догадывалась, я уверен, что станет действующим лицом в процессе зачатия, в результате которого появится такой любитель мотоциклов, как я.
Юный Вратно как-то за супом сказал: „Становится все труднее и труднее иметь что-то, что тебе по душе, что тем или иным образом не является подражанием чему-либо, что уже устарело; и что не твое и никогда не будет твоим. И никогда никакая вещь не сделает тебя счастливым“. Именно так сказал этот несчастный сукин сын, как мне говорили.
