Книга Когда исчезли голуби - Софи Оксанен

Стул заскрежетал по паркету, когда Партс стал подниматься, дотошная рука проверяющего остановилась, голова поднялась. Партс подошел к столу и положил выданные ему папки перед проверяющим. Потные пальцы оставили темные следы на рисунках, но проверяющий ничего не сказал. Он стал медленно сверять содержимое со списком, чернила рисовали отметки в графах с мучительной точностью, и Партс уже приготовился протестовать, если проверяющий заметит, что в принесенной Партсом стопке недостает одного документа. Он сказал бы, что не получал его, приготовился дать полный отпор, с яростью кричать о халатности и небрежности женщины, которая принесла материалы, но именно в этот момент в замке стальной двери заскрипел ключ, и упомянутая женщина вошла в зал. Партс замер, женщина попыталась пройти за спиной проверяющего к картотеке, но ее широкие бедра, покрытые пестрым ситцем, задели стоявшую на краешке стола стеклянную пепельницу, которая, упав на пол, разбилась и тем самым привлекла взгляды всех сидящих в зале к проверяющему; женщина подпрыгнула, перевернулась чернильница, чернила оставили кляксы в графе, проверяющий заворчал, схватил стопку салфеток, русские ругательства эхом разбежались по залу, проверяющий попросил всех заниматься своим делом, в это время стопка книг, лежавшая на краю стала, упала, а Партс сухо сообщил, что торопится и что возвращенные материалы, пожалуй, сумеют принять без его участия. Он оставил проверяющего ругаться с женщиной, отметив про себя, что чернила залили список, а пепел разлетелся по комнате. Он подхватил ключи, оставленные женщиной на столе проверяющего, открыл ими стальную дверь, бросил их читателю, сидящему за ближайшим столиком, и вышел из зала, не привлекая к себе особого внимания.

1963 Таллин Эстонская ССР, Советский Союз

Товарищ Партс занес руку над столом и опустил рядом с записной книжкой. Наверху было тихо, жена отключилась. Бумага записной книжки отсырела, ее края стали мягкими. Партс задержал дыхание, приподнял обложу большим пальцем и отрыл первую страницу. Записная книжка оказывала на него все то же действие, хотя он просмотрел ее уже несколько раз: пульс учащался, по спине начинали бегать мурашки. Страницы были исписаны убористым почерком, где-то карандашом, где-то бледными чернилами, сильный нажим на перо то и дело оставлял дырки на испещренных лиловыми разводами листах в клеточку. В очертаниях букв Партс улавливал эмоции, владевшие пишущим, но здесь не было ни одного названия, ни одного реального имени. Даже закодированные имена выглядели странно, автор явно сам их придумал, ни одно из них не упоминалось в других подпольных записях, которые изучал Партс.

Некоторые авторы таких записей тщательно фиксировали полные данные членов своих отрядов, даты их поступления, а также расположение землянок, всё подряд, количество продуктов, места хранения оружия и боеприпасов — абсолютно тупо, всё до мельчайших подробностей. Но этот автор был редким исключением. На записной книжке было указано, что она принадлежит неустановленному бандиту и что нашли ее в жестяной коробке в одной из сгоревших землянок. В землянке также обнаружили три трупа бандитов, входивших в Союз вооруженной борьбы, опознанных, но неизвестных Партсу. В ходе расследования было установлено, что записная книжка не могла принадлежать ни одному из них, отдел по борьбе с бандитизмом предоставил образцы почерка всех троих убитых, и ни один из них не являлся автором записной книжки. Эта книжка была единственным свидетельством существования этого неизвестного бандита, и только Партс знал, что принадлежала она Роланду Симсону.

Записи велись с 1945 года и заканчивались на последней странице 1950–1951 годами. Именно последние страницы были самыми шокирующими — не из-за содержания, а из-за указанных дат. Последние предложения были написаны спустя семь лет после установления советской власти и закрытия границ. Это доказывало, что Роланд был жив, по крайней мере, еще два года после мартовской зачистки, когда группы поддержки бандитских формирований были уничтожены по всей стране, помощники выдернуты с корнем, словно сорная трава, и не осталось ни одного двора, где поддерживали бы лесных братьев, всех загнали в колхозы, сопротивление было сломлено.

Роланд не был расстрелян в Клооге, как сначала предположил Партс, не окончил свои дни в безымянной могиле в подвале дома, сожженного немцами, не попал в плен и не умер от ран в лесу. Будучи заключенным, он не мог уехать из страны, эвакуировать его не успели. Если он был жив и на свободе до пятьдесят первого года, то убить его уже никто не мог. Значит, он где-то здесь.

Партс решил не паниковать. Он разгадает эту загадку, научится понимать Роланда, как самого себя, он станет как Роланд. Только так можно выйти на его след. И чем скорее он поймет авторов этих дневников и записных книжек, тем скорее отыщет провалившихся сквозь землю героев, а среди них и автора этой записной книжки. Он должен понять ход их мыслей лучше, чем своих собственных. Потому что, даже если человеку удается получить новое имя, новый паспорт и сочинить себе новую биографию, что-то из его прежней жизни останется с ним навсегда и позволит его вычислить. Товарищ Партс знал это как никто другой.

Вырисовавшийся после прочтения записной книжки образ никак не соотносился с тем человеком, которого знал Партс. Тот бесстрашно, как одержимый, бросался в бой, автор записной книжки был более осторожным. Однако записи велись таким образом, словно предполагали наличие в будущем какого-то читателя. Этого Партс никак не мог понять. Роланд жил в долине смерти, у него не было никакой надежды на возвращение к нормальной жизни, ни единого шанса выжить, откуда же столь глубокая уверенность в том, что когда-то его голос будет услышан? С другой стороны, как раз в этом Роланд не был одинок. Партс хорошо помнил упорство, с которым в Сибири люди запихивали в стеклянные бутылки записи с историей своей жизни, с воспоминаниями, “на этих страницах собраны сведения о преступлениях большевиков для будущих поколений” и так далее в том же роде, бутылки, которые тайно хоронили там же, где и их авторов, в анонимных могилах. Вероятнее всего, часть этих бутылок теперь покоится где-то в архивах за семью печатями, так же как и столь искусно добытая Партсом записная книжка, и доступ к ним имеют лишь проверенные органами безопасности люди, а часть записей так никогда и не будет найдена и прочитана. Партс вспомнил о коллеге, которого ребенком увезли в Катынь. Размякший от водки, он шептал, что конечно же они знали, что случилось с поляками, и эстонцы будут следующими. “Ты бы видел лица матерей”. Всем полякам сделали прививки, их повели к автобусу, и никто не сопротивлялся: разве идущим на смерть выдали бы сухой паек в дорогу, разве идущим на смерть стали бы делать прививки? “Но мы, эстонцы, все понимали. На вагоне, в котором нас везли, было написано: “На восемь лошадей”. Но почему поляки исписали стены приспособленного под тюрьму монастыря своими именами и воинскими званиями, которые вскоре исчезли под надписями следующих заключенных? Неужели все дело в неистовом глубинном желании писать, потребности оставить какой-то след на земле? Неужели у Роланда тоже было такое желание, дурацкое представление о том, что в конце концов истина обязательно откроется? Да, было.

А может, Роланд был как тот русский, который рассказывал, что проводил опыты с ипритом в особом отделе в Москве и без всякой надежды выцарапывал химические формулы на нарах. Партс делил с ним тесную каморку в этапном лагере, и тот объяснил, что начальник особого отдела очень интересовался воздействием газа на человеческую кожу. Действием яда кураре, рицина. Самые важные результаты получали в ходе опытов на людях. “Я четыре раза выхаживал одного немецкого солдата, и лишь на пятый раз доза оказалась смертельной”. Партс не смог запомнить с ходу формулы ученого, хотя сразу понял, что в будущем рецепты старика будут иметь хорошую цену. Множество государств счастливы были бы их получить, но тогда связь с заграницей казалась недостижимой мечтой. Разумнее было оставить лаборатории в покое, старик сказал, что он единственный из его коллег, кто еще жив. Возможно, именно поэтому он испытывал потребность в передаче своих знаний кому-то. Может, это и побудило Роланда вести записи — уверенность в том, что дни его сочтены?