Книга Белый Доминиканец - Густав Майринк

Я тоже догадываюсь об этом.

Неужели Офелия уже уехала? Неужели он знает об этом? Вопрос застывает на моих губах, но я подавляю желание задать его. Мне кажется, что я тут же умру от рыданий, если он ответит утвердительно. Внезапно он начинает торопливо и лихорадочно говорить обо всем, что могло бы, по его мнению, отвлечь меня и рассеять мои тяжелые мысли. Я никак не могу вспомнить, когда же я рассказал ему о ночном визите нашего первопредка во сне — или это было наяву? Но, видимо, когда-то я все же сделал это. В противном случае, почему он заговорил со мной на ту же самую тему? Без всякого перехода он начал:

— Ты никогда не сможешь избавиться от скорби, пока не войдешь в число тех, кто «переплавил свой труп в меч». Никто на земле не может стереть написанное в Книге Судьбы. Печально не то, что многие люди страдают, печально то, что их страдание остается по большому счету бессмысленным. Как простое наказание за какой-то гнусный поступок, быть может, совершенный в предыдущих жизнях! Мы можем избежать этот страшный закон возмездия и наказания, только если будем воспринимать происходящее с мыслью: «все это случается ради одной единственной цели — для пробуждения в нас истинно духовной жизни!». Все что мы делаем, мы должны делать, исходя из этой точки зрения! Духовное отношение к действию — это все; действие само по себе — это ничто. Страдание только тогда будет осмысленным и принесет плоды, когда мы будем смотреть на него именно такими глазами. Поверь мне, оно будет в этом случае не только легче переживаться, но оно скорее пройдет, и при определенных обстоятельствах превратится в свою противоположность. Подчас то, что происходит в таких случаях, граничит с чудом; при этом происходят не только внутренние изменения, но и внешняя судьба странным образом меняется. Скептики, конечно, посмеются над таким утверждением — но над чем они только не смеются…

Можно сказать, что душа не терпит, когда мы ради нее страдаем больше, чем м можем перенести.

— А что следует понимать под «оживлением правой руки» — спрашиваю я. — Это общее начало духовного развития или это служение какой-то определенной цели?

Мой отец задумался на некоторое время.

— Как тебе это объяснить? Об этом можно говорить только при помощи образов. Как и все телесные формы, члены нашего тела — лишь символы некоторых духовных понятий. Правая рука — это символ мастерства, действия, созидания. Когда наша рука становится духовно живой, это означает, что мы стали созидателями, творцами и в потустороннем, тогда как раньше мы пребывали там лишь во сне.

Так же дело обстоит с «речью», «письмом» и «чтением». Говорить, с земной точки зрения, — это что-то сообщать или чем-то делиться. Сделает ли из этого свои выводы тот, к кому мы обращаемся, зависит только от него самого. С духовной речью дело обстоит совершенно иначе. Здесь не может быть никакого сообщения. Потому что, кому мы должны что-то сообщать — ведь «я» и «ты» там одно и то же?

Говорить в духовном смысле значит творить. Это магическое вызывание явления. «Письмо» здесь на земле — это преходящая и относительная фиксация какой-то мысли. А в «потустороннем» письмо — это высечение мысли в скале вечности. «Читать» здесь, на земле, означает улавливать смысл написанного. «Чтение» там, в потустороннем — это постижение великого неизменного закона и действование согласно нему во имя единой гармонии! Но я думаю, мой милый мальчик, что, пока ты еще не совсем выздоровел, мы не должны говорить о таких труднодоступных вещах!

— А не расскажешь ли ты мне о моей матери, отец? Как ее звали? Я ведь ничего не знаю о ней! — вдруг сорвался вопрос с моих губ. Только когда было уже поздно, я заметил, что разбередил рану в его сердце.

Он беспокойно заходил по комнате, и речь его стала отрывистой. — Мое дорогое дитя, избавь меня от того, чтобы оживлять прошлое! Да, она любила меня. Да, я знаю это. А я… а я любил ее так несказанно… Со мной произошло то же, что и со всеми нашими предками. Все, что связано с женщиной, было для нас, мужчин из рода фон Йохеров, роковой пыткой. В этом не были виноваты ни мы, ни наши матери.

Кроме того, как ты знаешь, у нас всегда рождается только один сын, и на этом наш брак заканчивается, как будто в этом и состоит его единственный смысл.

Никто из нас не был счастлив в браке. быть может, потому, что все наши жены были или слишком молоды, как моя, или значительно старше нас. Между нами никогда не было телесной гармонии, и годы все более и более разделяли нас. Почему она ушла от меня? Если бы я только это знал! Но я не хочу… я не хочу этого знать!

Обманывала ли она меня? Нет! Я бы это почувствовал! Я бы это чувствовал и сейчас. Я могу только предполагать. Видимо, в ней проснулась любовь к кому-то другому, и когда она поняла, что не может изменить своей роковой судьбы и изменить мне, она предпочла покинуть меня навсегда и умереть.

— Но почему она меня подкинула, отец?

— Я нахожу этому только одно объяснение: она была фанатично верующей католичкой и рассматривала наш духовный путь как дьявольский соблазн, хотя она никогда об этом прямо не говорила. Она хотела предохранить тебя от этого, а это произошло бы только в том случае, если бы она навсегда вывела тебя из-под моего влияния. Ты не должен сомневаться в том, что ты — мой настоящий сын. Никого бы другого ни при каких обстоятельствах она не назвала бы Христофором, и уже одно это для меня достаточное доказательство того, что ты не сын какого-то другого человека.

— Отец, скажи мне еще только одно: как ее звали? Когда я думаю о ней, я хотел бы произносить ее имя.

— Ее звали… — голос моего отца сорвался, как если бы слово застряло у него в горле…

— Ее имя… ее звали… Офелия…

Наконец-то я снова могу выходить на улицу. Но однако, мой отец сказал, что я не должен больше зажигать фонари — ни сейчас, ни потом.

Я не знаю, почему.

Как и раньше, до меня, это делает теперь служитель городской ратуши. Первое, куда я направляюсь с трепещущим сердцем, это к окну на террасе. В доме напротив все шторы опущены. После долгого, долгого ожидания я встречаю старуху, которая прислуживала у соседей, и выспрашиваю у нее все. Да, все, что я смутно чувствовал и чего я так боялся, стало реальностью! Офелия покинула меня! Старуха сказала мне также, что вместе с Офелией в столицу уехал и актер Парис.

Теперь я знаю также, почему я подписал вексель: память вернулась ко мне. Он обещал мне, что Офелия не поступит в театр, если я раздобуду для него денег.

И уже через три дня он нарушил свое слово! Каждый час я хожу к скамейке в саду. Я пытаюсь убедить себя: Офелия сидит там в ожидании меня, она только спряталась, чтобы внезапно броситься мне в объятия с торжествующим криком!

Иногда я застаю себя за странным занятием: я рою песок вокруг скамейки лопаткой, палкой, щепкой, всем, что попадает под руки, а иногда просто рукой.

Как будто земля нечто утаивает, и я должен найти это нечто. В книгах рассказывают о том, что так же, пальцами, роют глубокие ямы в песке умирающие от жажды путешественники, заблудившиеся в пустыне. Я больше не чувствую боли: слишком глубокой она стала. А может быть, я сам поднялся так высоко над самим собой, что страдания уже не достигают меня?