Книга Грек Зорба - Никос Казандзакис

В какую-нибудь первобытную эпоху Зорба наверняка был бы вождём племени, прорубившим путь своим людям топором. Или же знаменитым трубадуром, кочевавшим по замкам, где все бы упивались звуками, исходившими из его уст: господа, слуги, знатные дамы… В нашу же неблагодарную пору он бродит вдоль изгородей, словно голодный волк, или опускается до роли шута при каком-то писаке.

Вдруг я увидел, что Зорба поднялся. Кинув одежду на гальку, он бросился в море. Через минуту при слабом свете нарождавшейся луны на поверхности появилась его голова, затем он снова нырнул. Время от времени он вскрикивал, лаял, ржал, пел петухом - душа его в этой ночи обращалась к животным.

Я незаметно заснул. На другой день ранним утром я увидел улыбающегося и отдохнувшего Зорбу, он тряс меня за ноги.

- Поднимайся, хозяин, я хочу посвятить тебя в свой проект.

- Слушаю тебя.

Нам давно уже нужен был лес для прокладки новых галерей. Мы решили арендовать

принадлежащий

монастырю

сосновый

лес,

однако транспортировка стоила дорого, к тому же не нашлось мулов. И вот сейчас, Зорба, усевшись по-турецки прямо на землю, начал объяснять, как он установит канатную дорогу с вершины горы до берега: с её помощью можно будет спускать лес; дорога будет оснащена стальными тросами, опорами и шкивами.

- Согласен? - спросил старый грек, закончив. - Ты подписываешься под этим?

- Я подписываюсь, Зорба, я согласен.

Он разжёг жаровню, поставил на огонь чайник, приготовил мне кофе, закутал мои ноги одеялом, чтобы я не простудился, и ушёл удовлетворённый.

- Сегодня мы начнем новую галерею. Я нашёл одну из этих жил! Настоящий чёрный алмаз! Раскрыв рукопись «Будды», я углубился в свои собственные галереи. Я работал весь день и по мере продвижения испытывал сложные чувства - облегчение, тщеславие и отвращение. Но я был увлечён, ибо знал, что стоит мне закончить эту рукопись, запечатать и перевязать, как я стану свободен.

Почувствовав голод, я съел немного изюма, миндаля и кусочек хлеба. С нетерпением ожидал я возвращения Зорбы, человека, приносившего радость своим чистым смехом, добрым словом и мастерством в приготовлении вкусной еды.

Зорба появился к вечеру. Он сделал обед, мы поели, мысли же его где-то витали. Он опустился на колени, вбил небольшой колышек, натянул шпагат и, подвесив на маленьком ролике щепку, пытался найти необходимый наклон, чтобы его сооружение не поломалось.

- Если наклон будет больше, чем нужно, - объяснял он мне, - то всё пропадёт. Если меньше, всё равно плохо. Нужно найти точный наклон. А для этого, хозяин, необходимы вино и здравый смысл.

- Вино у нас есть, что же касается здравого смысла… Зорба рассмеялся.

- Ты не так глуп, хозяин, - заметил он, с нежностью посмотрев на меня.

Старый грек сел передохнуть и закурил сигарету. У него снова было хорошее настроение, и он разговорился.

- Если удастся наладить канатную дорогу, спустим весь лес, потом откроем лесопилку, чтобы делать доски, столбы, крепёжный лес, деньги будем грести лопатой, а затем можно построить трёхмачтовый корабль и, смотав удочки, отправиться бродить по свету!

Глаза Зорбы блестят, он видит далёкие города с иллюминацией, огромными домами и машинами, пароходы, красивых женщин…

- Волосы мои стали седыми, зубы начали шататься - я не могу больше терять время. Ты же молод и можешь ещё потерпеть. Я больше не могу. Честное слово, чем больше я старею, тем больше я зверею! И пусть не рассказывают сказки, что старость делает человека мягче и умеряет его пыл! С приближением смерти он, тем не менее, не подставит шею со словами: «Перережь мне горло, пожалуйста, чтобы я отправился к праотцам». У меня наоборот, чем ближе смерть, тем мятежнее я становлюсь. Я не спускаю флаг. Я хочу завоевать мир! Он поднялся и снял со стены сантури.

- Иди-ка на минутку сюда, демон, - сказал он, - что это ты молча висишь на стене? Сыграй нам немножко! Я всегда с жадностью смотрел на то, с какой осторожностью и нежностью доставал Зорба сантури из тряпки, в которую она была завёрнута. Он делал это с таким видом, будто очищал инжир или раздевал женщину. Старый грек поставил сантури на колени, склонился над ней и слегка погладил струны - похоже было, что он советовался с ней о песне, которую они вместе будут петь, казалось, он упрашивал её проснуться, составить компанию его печальной душе, уставшей от одиночества. Зорба затянул песню, она не выходила, прервав её, он запел другую; струны звенели нехотя, словно им причиняли боль. Старик прислонился к стене, вытер пот, внезапно проступивший на лбу.

- Она не хочет… - пробормотал он с трудом, взглянув на сантури, - она не хочет.

Он вновь завернул её с осторожностью, будто это был хищный зверь, который мог на него напасть, и, тихонько поднявшись, повесил сантури на стену.

- Она не хочет, - прошептал он снова. - И не нужно её насиловать.

Зорба уселся на землю, положил каштаны в огонь и налил в стаканы вина. Он выпил, потом ещё, очистил каштан и протянул его мне.

- Ты в этом что-нибудь понимаешь, хозяин? - спросил он меня. - Я - ничего. Любая из вещей имеет душу: лес, камни, вино, которое пьют, земля, по которой ходят… каждая вещь, каждая, хозяин.

Он поднял стакан.

- За твоё здоровье!

Выпив его, он налил снова.

- Б…ая жизнь! - прошептал он. - Шлюха! Она такая же, как мамаша Бубулина.

И он рассмеялся.

- Послушай, что я тебе скажу, хозяин, да не смейся ты. Жизнь, похожа на мамашу Бубулину. Она стара, не так ли? Однако в ней всё же есть нечто занимательное. У неё есть множество способов заставить тебя потерять голову. Закрыв глаза, ты себе представляешь, что держишь в объятиях двадцатилетнюю девушку. Ей всего лишь двадцать лет, клянусь тебе, старина, если ты в форме и погасил свет. Ты можешь мне сказать, что она перезрела, что она вела беспорядочный образ жизни, что она крутила с адмиралами, матросами, солдатами, крестьянами, ярмарочными торговцами, попами, рыбаками, жандармами, школьными учителями, проповедниками, судьями. Ну а потом? Что из этого? Она быстро всё забывает, шлюха, не может вспомнить никого из своих любовников, становится (и я не шучу) невинной пташкой, наивной девочкой, маленькой голубкой, краснеет, можешь мне поверить, она краснеет и дрожит, словно это в первый раз. Женщина-это чудо какое-то, хозяин. Она может пасть тысячу раз и тысячу раз она поднимется девственницей. Ты меня спросишь, почему? Да потому, что она ни о чём не помнит.

- А её попугай всё помнит, Зорба, - сказал я, чтобы его уколоть. - Он всё время называет имя и отнюдь не твоё. Разве это не приводит тебя в бешенство? В ту минуту, когда ты вместе с ней поднимаешься на седьмое небо и слышишь попугая, который кричит: «Канаваро! Канаваро!», разве у тебя нет желания свернуть ему шею? Хотя, в конце концов, придёт время, и ты его научишь кричать: «Зорба! Зорба!»