Книга Римские призраки - Луиджи Малерба

Однако самый большой сюрприз ждал меня, когда я с трудом расшифровала еще две страницы романа, в которых Джано описывает мою встречу с Занделем после его возвращения из Нью-Йорка. Вот они:

«Я не хотел бы умереть ни в Хельсинки, ни в Санкт-Петербурге, — сказал Дзурло. — В Риме можно умереть так же легко, как в Нью-Йорке; город не замечает умирающих; в общем, можно исчезнуть потихоньку, анонимно, никого не удивляя. А главное, не стыдясь. Есть что-то постыдное в болезни и еще больше — в смерти. К счастью, умирающему некогда стыдиться, потому что смерть, убивая его, убивает и стыд.»

Мароцию удивляли эти разговоры, таких между ними никогда не было.

Рим спасает свет.

«Вероятно, — пишет дальше Джано в своей книге, — эти разговоры о смерти его возбуждали, потому что Дзурло начал раздевать ее — медленно, как обычно, чтобы насладиться постепенным появлением ее открытого тела и целовать его по мере того, как обнажались ее плечи, грудь, живот, ноги. Мароция быстро скинула туфли и легла на кровать. Дзурло нежно вошел в нее, потом стал любить с отчаянной силой, как на прощание. Но на Мароцию произвел впечатление их разговор. Может быть, то был способ Дзурло заговорить болезнь, не столь уж серьезную, судя по силе, с которой он до боли сжимал ее. Казалось, в глубине ее тела он надеялся найти экстремальное удовольствие, радиоактивное наслаждение, подумала она.

— Ты плачешь?

— Нет, нет.

Дзурло снова обнял ее, долго прижимая к себе, осушил ее слезы своими поцелуями. В общем, они оказались погруженными в романтическую атмосфеpy, похожую скорее на погребальный эротизм. Даже Дзурло заметил, что они разыгрывали неумеренную любовную сцену, потому что, перед тем как попрощаться, он опять стал легко улыбаться, будто хотел убедить ее, что все эти разговоры о смерти были лишь отвлеченной игрой. Мароция вынырнула, опутанная ложью, из сумерек глубочайшего отчаянья».

Вот почти трогательные две страницы, написанные Джано неизвестно когда. Может быть, еще до моей встречи с Занделем?

Но что пишет Джано? — спрашиваю я себя. — Свой роман или мою жизнь? Порой, должна признать, он пишет с известной прозорливостью, но это, пожалуй, лишь усиливает мою тревогу. Не я ли, Кларисса, живу в его романе в ирреальном образе Мароции? Если бы я захотела рассказать о нашей встрече с Занделем после его возвращения из Нью-Йорка, я использовала бы те же слова, что использовал Джано в своем романе, начинающемся анекдотом, а в какой-то момент приобретающем невероятный эротический и сентиментальный оборот, когда он описывает мои гипотетические встречи с Занделем.

Гипотетические, но, к счастью, не очень.

Джано

Не знаю, что и думать. Смотрю на Клариссу: она очень рассеянна, я обращаюсь к ней, а она отвечает невпопад, смотрим фильм по телевидению, и сколько раз я замечаю, что она не следит за сюжетом, а уносится мыслями бог весть куда. О Занделе ничего не известно, кроме того, что он прекратил преподавать в университете, а занятия ведут два его сотрудника, которые продолжают, между прочим, работы, начатые Занделем по заказу римского муниципалитета. Речь, в частности, идет о расширении сети общественных служб, новом покрытии дорог, о площадях и садах в двух пригородах — Финоккьо и Пантано, выросших за последние десятилетия и на девяносто процентов нелегальных. Зандель говорил мне об этом проекте и о работах, доверенных двум предприятиям, которые, как оказалось, совершенно не заслуживали доверия: они не выполняли своих обязательств и в конце концов подорвали престиж его проекта.

Бедный Зандель, в минуту ревности я пожелал ему смерти и теперь, чувствуя себя виртуально ответственным за его болезнь, желаю ему только выздоровления, во всяком случае не смерти. Пока.

Характер Клариссы за последнее время заметно ухудшился. Она не только стала рассеянной до такой степени, что с ней трудно говорить; иногда она отвечает мне с явным раздражением. Вчера я показал ей счета за свет, которые мы должны оплатить в банке, потому что за это время банк сменился.

— Цыганская королева.

— При чем здесь цыгане?

— Цыганских женщин называют королевами, чтобы подольститься к ним, а на деле их заставляют попрошайничать и выполнять самую грязную работу.

— Оплачивать счета за электроэнергию — это грязная работа?

— Грязнейшая и унизительная.

Я не стал возражать — с некоторых пор у Клариссы что-то не то с головой. Она поняла, что я чем-то озабочен, и сразу же бросила мне в лицо упрек, будто я уклонист, но я не понимаю, что она подразумевает под этим словом.

— Так меня никто никогда не называл.

— Я называю.

— Что ты имеешь в виду?

— Что твои мысли следуют путями, которые заводят куда-то в глубины моря и земли. Скажу яснее — они за пределами реальной действительности.

— Спасибо за вполне исчерпывающий ответ. Не знаю, обижаться или нет.

— Решай сам.

Я не умею защищаться от Клариссы, когда у нее депрессия и она теряет контроль над собой. Вот так впервые мы стали швырять слова друг другу в лицо. К сожалению, нельзя вернуться назад и зачеркнуть все сказанное; можно стереть написанное на компьютере — проведешь темную полосу, нажмешь кнопку, и слова исчезают навсегда. Теперь я знаю, что не должен поддаваться дурному настроению, вызванному словами и внезапно сгустившимся свинцовым небом, тяжкой атмосферой близкой римской зимы, путающей мысли и нарушающей порядок вещей.

Но превыше всего в мыслях Клариссы безусловно остается Зандель с его загадочной (но не очень) болезнью, и эти несчастные эритроциты, изувеченные американской лучевой терапией. Плохая болезнь, по мнению Клариссы. Это она сразу же учуяла сигнал бедствия, это она всякий раз ощущает напряжение и серьезность ситуации. Нетрудно предвидеть, что Кларисса, женщина чувственная и изобретательная, скоро сумеет кем-то заменить Занделя. Могу даже представить себе, что ее выбор падет на какого-нибудь интеллектуала: архитектора, писателя, художника или музыканта — в зависимости от обстоятельств или свободных мест.

Кларисса

Вот уже две недели Зандель не отвечает на мои эсэмэски, а поговорить мне с ним по мобильнику не удается, потому что он всегда «недоступен». Когда Джано нет дома, я запираюсь в ванной и минут десять плачу, потом споласкиваю глаза холодной водой. Эти десять минут плача действуют лучше «Ксанакса». Отношения, которые как-то поддерживали мое супружество с Джано, превратились в наказание, словно любовь к Занделю была виной, а не удачным дополнением к моей с Джано жизни, полезным и невинным терапевтическим адюльтером.

На протяжении нескольких лет я считала свою связь с Занделем приятным развлечением, и только, каким, думается, были, примерно, отношения Джано с Валерией, но сейчас я поняла, что безумно влюбилась. Я представляла себе, что отчаяние и слезы обогащают любовь. А теперь, в более отдаленной перспективе, чувствую, что окунулась в какую-то романтическую и роскошную теленовеллу, повествующую о возвышенной любви. Никакого выхода. Западня.