Книга Тени "Желтого доминиона" - Рахим Эсенов

– Выходит, мой эфенди, укус каракурта не смертелен? – Мадер многозначительно взглянул на Курреева. – У каждого яда есть противоядие…

– Смертелен, мой тагсыр, смотря как жалить, – нашелся Курреев.

– Браво, браво, мой эфенди! – Немец был доволен Каракуртом.

О многом переговорили Мадер и Каракурт по дороге в Мешхед. Но Эшши-бай, с которым Мадер уже успел встретиться до его отъезда к себе в афганский город Герат, рассказал о маслахате со всеми подробностями. Каракурт не открыл Мадеру ничего нового, лишь подтвердил рассказ Эшши-бая, и эмиссар был доволен новым агентом, который успешно выдержал свой первый экзамен.

Прощаясь, Мадер дважды переспросил о Вахидове, не знает ли Каракурт об истинной цели его поездки в Туркмению. Тот повторил уже сказанное им, действительно не подозревая, что на Вахидова возложено более чем деликатное задание – попытаться выйти на след агентуры, оставленной еще генерал-майором Маллесоном. Чье задание исполнял Вахидов? Самих англичан? Исключается. Они и так все знали о своих агентах. Французов? А им-то зачем? Французы – публика нетерпеливая… Калифы на час. Или немцев?.. Тогда это не так страшно, и Мадер может спать спокойно. Он знал, что центр нередко через голову своих эмиссаров дает разным агентам одинаковые задания – так надежнее. Но почему кто-то другой должен обскакать его, Мадера?

И германский эмиссар, наставляя Эшши-бая, сообщившего ему об истинных целях Вахидова, говорил:

– Чекисты не могли переловить всех агентов Маллесона. Ведь кто-то должен же остаться.

– Может быть, это те, о которых Кейли сказал? Кое-кого из них я знаю.

– Все может быть, мой эфенди. А могут быть и другие. Поинтересуйтесь. Не исключено, что они уже на крючке у чекистов и их держат как приманку…

Эшши-бай молча приложил руку к груди.

Курреев об этом разговоре пока ничего не знал. Ночью, засыпая у раскрытого окна, он слышал не то во сне, не то наяву жалобное пение какой-то птицы и глухие всплески воды. На рассвете он вскакивал с постели от неясной тревоги, будто разбуженный чьим-то пронзительным взглядом, окидывал глазами двор, сполоснутый радужными красками душистых цветов, видел угрюмого садовника, поливавшего клумбы, красноклювую перепелку в ивовой клетке, подвешенной к раскидистому гуджуму[11], искристый фонтан, захлебывавшийся в огромной мраморной чаше. Ему казалось, что в клетке не полевая птичка, а он сам. И тогда перед глазами вставал родной Конгур, глинобитная мазанка, овечий загон из гибкого тальника, искрящий огнями глиняный тандыр, в котором пекла чуреки Айгуль… Его Айгуль, красивая, ладная.

Нуры, проснувшись, не открывал глаз, словно хотел продлить видение. Наконец поднялся, оделся и побежал в соседнюю кавеханэ, где кофе и в помине не было, но зато подавали в миниатюрных стаканчиках крепкий черный чай, могли покормить. Можно там насосаться и маслянистого дыма терьяка, и соснуть прямо на коврах, где и курят.

Всякий раз, когда Мадер куда-либо уезжал, Курреев не упускал случая побывать в кавеханэ и пропадал там долгими вечерами, забываясь в дурманном угаре терьячного дыма… Кто этот высокий, как каланча, человек? Он подошел к Нуры, схватил его за воротник, поднял кверху, как щенка, потряс, да так больно, что остро чувствовались упиравшиеся в кадык костлявые пальцы. Да это же Мадер! «Ты должен жалить смертельно, – трубно гремел его голос. – На то ты и Каракурт!.. Зачем ты куришь опиум? Какой из опиомана, к черту, разведчик? Слышишь?..»

Курреев очнулся и в полутьме услышал над собой вкрадчивый голос хозяина кавеханэ: «Слышите, ага? Уже поздно. Мы закрываем…» Нуры нехотя поднялся, вышел на улицу и побрел домой.

Дорогой добра

Один старый дайханин копал лунки, чтобы посадить саженцы фисташки. Увидел его сосед, ехидно заметил:

– Фисташка-то через тридцать лет начинает плодоносить… Уж не думаешь ли ты, старик, еще столько прожить?

– Не о себе пекусь, – ответил дайханин. – Я тоже не сажал деревьев, урожай с которых сейчас собираю. Они посажены людьми, жившими до меня. Так пускай потомки вкушают плоды моих саженцев.

Туркменская притча

Говорят, что почитаемый среди народов Востока мудрый Молла Насреддин, чье острое слово служило простому люду и оборачивалось оружием против сильных мира сего, прожил до глубокой старости.

Однажды сидел он под тенью густой чинары, разрезал острым ножом яблоки, ел, а семечки аккуратно собирал в тряпочку.

Кто-то из молодых, увидев Моллу Насреддина за таким занятием, спросил:

– Ты что делаешь, Молла-ага?

– Разве не видишь, семена собираю…

– А зачем тебе это нужно?

– Посеять хочу, дерево вырастить.

– Вот чудак! – ухмыльнулся молодой человек. – Пока соберешься посеять, пока они взойдут… И взойдут ли? Пока дерево вырастет, плодоносить начнет… Не много ли воды в Мургабе утечет? А ты, Молла-ага, девятый десяток разменял никак. Когда плоды-то вкусишь?

– Не беда, сынок, – ответил мудрец. – Ты вкусишь плоды. Твои сверстники будут их есть. Все, кто будет в живых.

Из рассказов аксакала Сахатмурада-ага,

что живет в долине Мургаба

В родной Конгур Ашир Таганов наезжал часто, особенно в последнее время, когда, оклеветанный Платоном Новокшоновым – английским агентом по кличке Хачли, временно оказался не у дел. Но справедливость восторжествовала, туркменские чекисты разоблачили врага, пробравшегося в органы советской контрразведки; Аширу вернули доброе имя, восстановили на прежней работе.

Нет худа без добра. Несколько месяцев вынужденного бездействия он провел в Конгуре. Засел за учебники немецкого языка, а когда хотел проверить на практике свои теоретические познания, наезжал в Ашхабад, к Ивану Гербертовичу Розенфельду, старому другу отца, разговаривал с ним, с его женой Бертой и племянницей Гертой на их родном языке.

– Ты, Ашир, прямо-таки полиглот, – восхищался Розенфельд заметными познаниями своего юного друга. – А произношение-то, произношение, ты только вслушайся, Берта, – обращался он уже к жене. – Как у южанина Германии, так саксонцы разговаривают… – И старый чекист заводил с Тагановым беседу на немецком языке.

Наверное, Иван Гербертович, которого отец называл Гансом, его настоящим именем, был прав. Кому, как не ему, немцу, бывшему «спартаковцу», судьбой заброшенному в Туркестан в Гражданскую войну, судить о познаниях Ашира в немецком языке.

А вот мать, старую Огульгерек, сын огорчал.

– Ты, Ашир-джан, день-деньской за книгой, – журила она. – И ночи напролет. Так и о женитьбе забудешь. Мне пора бы и внуков увидеть. Вон в Конгуре сколько девчат красивых да пригожих. А выйти за тебя, моего красавца, любая девушка за честь почтет…

– И ворона, говорят, ласкала своего вороненка: «Ох ты мой беленький!» – отшучивался Ашир и тут же, сдвинув на переносье густые черные брови, серьезно добавлял: – Женитьба не уйдет, и красавицы в ауле тоже не переведутся.