Книга Старый тракт - Георгий Марков

— Ты мучаешь, Миша.

— Я? Вот уж не представляю себя в роли мучителя…

— Ну, может быть, это и резко сказано, — уловив в его голосе нотку обиды, начала смягчать Лида. — А все-таки тяжко мне стало с тобой, Миша…

— Да почему? Ты что-то, Лида, преувеличиваешь. Ответь, почему? Что произошло?

— Представь себе, если б тебя не было… Только ты не обижайся… Ты же знаешь, я преклоняюсь перед тобой бесконечно… Ну вот: тебя нет, и я вольна принять любое решение, совершить любой поворот в жизни… А при тебе не могу… Ты как часовой моей совести, который стоит в стороне и сторожит меня… Хотела смягчить тебя, стать любовницей, что ли… И это ты отвергаешь. И оттого еще горше… — Лида глотала концы слов, перешла на шепот, нос ее сразу вспух, покраснел.

— Бог с тобой, Лида! Ты все истолковала не так. Будь вольна, принимай любое решение… Ни в чем, совершенно ни в чем я тебя не упрекну. И нисколько не меньше буду уважать тебя как близкого человека моего друга. Что произошло-то? Скажи, если можно! — Нестеров разволновался, зашагал по комнате — в один угол, в другой… Никак не думал он, что жизнь может приобрести такой оборот.

— Замуж я собралась, — выдохнула Лида и насторожилась вся, будто в ожидании удара.

— Полюбила? — горячо спросил Нестеров и подумал: «И я вот полюбил… И все идет, как должно идти в этом мире… И память о дорогих людях нельзя превращать в оковы для живущих…»

— Возможно, и полюбила… Возможно, Миша, потому что после Степы полюбить снова нелегко…

— Ну и будь, Лида, сама себе судьей. Решай, как хочешь: знай, я убежден в этом, Степа, появись он на мгновение, не осудил бы тебя… Скажи только, кто он, этот счастливец, которому судьба дарит такую прекрасную женщину, как ты, Лида?

— Ну, скажи мне, Миша, скажи только чистосердечно: ты не презираешь меня?

— За что, Лида? Ведь Степа, умирая там, на войне, не накладывал на тебя вериг. Вспомни, что написано у нас в «Клятве дружбы»… Неужели ты не веришь мне, Лида?

— Можно, я поцелую тебя как друга, моего друга, не только Степиного? — облегченно сказала Лида и кинулась к Нестерову. Он подхватил ее, бережно приблизил к себе, поцеловал в губы и в лоб.

— Как я хочу тебе счастья, Лида! — воскликнул он и, закрыв глаза с каким-то просветленным лицом, повторил свой поцелуй. Потом она, вся преобразившаяся, суетливо поправила прическу и, опустившись на табуретку, беззаботным тоном сказала:

— Ну, он влюбился в меня, Миша, просто ужасно. Врач он. На семь лет старше меня. Тридцать два мне, тридцать девятый ему. Как видишь, одного со мной поколения. Воевал, был начальником полевого госпиталя, правда, на Дальнем Востоке. Говорит, хоть война там была короткая, но пять раз у него возникала реальная угроза принять смерть. До войны женился, но неудачно. Вскоре разошлись. Она тоже была врач, по всем данным, погибла на Курско-Орловской дуге. Остался от их совместной жизни только альбом фотографий. Ну, естественно, придется мне уехать в Барнаул… Горько оставлять Тимошкину могилу…

— Не беспокойся, Лида, я присмотрю за могилой Тимошки. А как мама? Она знает?

— Знает! Рада за меня. Может ведь все еще сложиться по-хорошему. Правда, Миша?

— И я рад, Лида. Будь счастлива. — На лице Нестерова, сохранившем свежий загар, привезенный из лесов Приречья, светилась улыбка, и только добрые глаза были печальны. Хорошо, что она, Лида, уже захваченная своим счастьем, не замечала этой пригасшей в его глазах тоски и боли. Что же все-таки происходило? Разве не искренен был его разговор с ней? Нет, он говорил то, что думал. Просто разум и сердце разошлись. Умом понимал, что происходящее не составляет ничего исключительного или необыкновенного. А сердце ничего этого не принимало: и ее перешитый костюм, и ее любовь к другому, и ее замужество, и ее отъезд отсюда, из его родных мест, которые он любил, которым был предан до последнего дыхания. «Ну, как же это может быть? Зачем же все это она делает? Неужели нельзя жить иначе? Уедет… Забудутся дни, прожитые здесь вместе с ним… Забудется он сам… Сына нет… Близких разметала жизнь по белу свету… Ах, Лида, Лида».

Нет, она все-таки заметила, что он помрачнел, нелюдимо нахохлился, смотрит в пол.

— Ты что, Миша? Жалеешь меня? — весело спросила Лида.

— А ты что же думаешь, легко мне тебя отпускать? — Раздражение прорвалось в его голосе.

— Значит, осуждаешь? — встрепенулась она.

— Нет, нет, нет, Лида! А грусть есть… Уедешь, забудешь меня. Напиши сразу же, немедля, и я буду писать — все, все, как пойдет дело с Тульчевским. И, пожалуйста, предупреди сразу мужа, чтоб не ревновал, чтоб не возникли осложнения между вами.

— Обязательно, Миша, непременно. Сделаю все, как говоришь, и буду ждать твоих писем с нетерпением.

— Ну, будь, Лида, здорова, еще раз будь счастлива.

И Лида ушла. Нестеров заметался по дому. Первый раз после смерти матери ему захотелось заплакать. Он бросился на кровать, пригреб подушку, уткнулся в нее мокрым лицом.

15

А лето величаво шествовало по сибирской земле. Дни стояли знойные, безоблачные, длинные до бесконечности. Смеркалось почти в полночь.

С лугов, которые раскинулись сразу за Приреченском, тянуло запахами свежего сена. Особенно этот запах был стойким, опьяняющим на вечерней зорьке, после редких, коротких дождей.

К дому Нестерова примыкал огород, распаханный лишь наполовину. На второй половине рос мелкий, кудрявый березничек, а в траве столько было земляники, что Нестеров не успевал съедать. Земляника была крупная, сладкая, и Нестеров ел ее досыта, пока принимал желудок.

После отъезда Лиды Нестеров привел в порядок могилу Тимошки. Мальчишка и тут, в земле, оставался мальчишкой. Могила была узенькой, продолговатой. Нестеров обложил ее дерном, покрасил деревянный столбик с пятиконечной звездой наверху, прибил металлическую пластинку: «Тимоша Кольцов, сын фронтовика-гвардейца подполковника Степана Кольцова, ученик Первой приреченской школы, безвременно погиб на реке в бурю».

Лида сообщила о себе кратко: устроилась, довольна, в своем поступке не раскаивается…

Перед началом уборки в Приреченск нагрянула Калинкина: председателей колхозов вызвали в райком партии на совещание.

Было раннее утро. Нестеров только встал, умылся, причесал перед зеркалом на стене отросшие темно-русые волосы. Вдруг под окном зарокотала машина. Глянул и весь зарделся от радости. В старом, побитом еще на фронте «виллисе» Калинкина. Одна. Сама за рулем.

Попытался унять волнение, сделать спокойный вид, да нет, брат, любви не прикажешь. Выскочил навстречу. Плеснулся из ее огромных черных глаз требовательный вопрос: «Любишь? Не наговорил там, на берегу реки, лишку?» А из его горящих глаз полетел тот же вопрос: «Любишь? Или хватила через край тогда?»

Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза, а потом обнялись, обхватила она его голову сильными, крупными руками, чуть-чуть прикрытыми ситчиком кофты, зашептала сладкими губами в покалеченное ухо: