Книга Сердце-зверь - Герта Мюллер

Не бывает запятых, которые кричат или молчат. Запятые после имен получились слишком жирные.

Теперь уже нельзя было по-прежнему держать перевязанный веревкой пакет с книгами и письмами на работе в шкафу, за папками с бумагами. Я пошла с этим пакетом к портнихе, чтобы у нее как бы забыть его на некоторое время, пока не подыщу более надежное место все там же, на фабрике.

Портниха что-то утюжила. Сантиметр лежал на столе, свернувшись змеиными кольцами. Тикали часы. На кровати было разложено платье с крупным цветочным рисунком. На стуле сидела молодая женщина. Портниха сказала:

— Это Тереза.

— Я ее знаю, — сказала я, — видела на фабрике, она долго ходила с рукой в гипсе.

Тереза засмеялась, и только тогда я посмотрела на нее.

— Теперь у меня правая рука коричневая от солнца, а левая белая-белая, — сказала Тереза. — Если рукав длинный, не видно.

В комнате тикали часы. Тереза разделась и накинула цветастое платье, но запуталась, коричневая рука никак не попадала в пройму. Тереза грубо выругалась. Портниха сказала:

— Ругайся не ругайся, а вороту рукавом не стать.

Надев платье, Тереза сказала:

— Еще год назад я, когда слышала ругань, сразу воображала себе все эти вещи. Коллеги мои в конторе это заметили. Кто-нибудь выругается — я глаза закрываю. Сотрудники сказали: «Это ты нарочно, чтобы лучше представить себе, что эти слова означают». А я-то закрывала глаза, как раз чтобы этого не видеть. Утром прихожу на работу — на столе моем листки лежат. А на листках рисунки — картинки к ругательствам. Вознесение хрена и щели. С тех пор я, когда кто-нибудь ругался, сразу вспоминала эти картинки, «Вознесение», и всякий раз хохотала. А они опять говорят, будто я все равно глаза закрываю, даже когда смеюсь. Ну тогда и я стала ругаться. Поначалу только на фабрике.

В комнате тикали часы.

— Не буду переодеваться, в этом платье останусь, оно теплое, — сказала Тереза.

— Это тебе от ругани жарко, — возразила портниха.

— Нет, тепло, потому что оно из толстой материи.

— Цветочный рисунок — летний, — сказала портниха, — я вот не стала бы в таком платье зимой ходить.

— Теперь я везде ругаюсь, — сказала Тереза и сняла платье.

Часы тикали даже в зеркале. Шея у Терезы была слишком длинная, глаза совсем маленькие, лопатки торчали, пальцы толстые, зад плосковат, ноги довольно кривые. Я смотрела на Терезу, и, под это тиканье, все в ней казалось уродливым. Никогда еще ни одни часы не тикали так громко с тех самых пор, как я усвоила, что нельзя гладить коричнево-белые кисточки на отцовских шлепанцах.

— А ты стала бы зимой ходить в таком платье? — спросила Тереза.

Пояса у платья не было. Я ответила:

— Да, стала бы, — и тут сообразила: Тереза уродлива из-за этого тиканья, этот ритм разбивает ее на куски. А чуть позднее, уже без зеркала, все в Терезе, что обычно кажется уродливым, предстало как что-то необычное. И более красивое, чем у женщин, красоту которых видишь с первого взгляда.

Портниха спросила:

— Как живет-поживает твоя бабушка?

— Припеваючи, — ответила я.

Мама стоит перед зеркалом и причесывается. Бабушка-певунья подходит, становится рядом с мамой. Бабушка-певунья берет в одну руку мамину черную косу, в другую — свою, седую. И говорит: «Вот у меня две деточки, и обе не мои. Обе вы меня обманули, я же думала, белокурые вы». Она забирает у мамы гребешок и с ним уходит в сад, хлопнув дверью.

Когда Тереза взяла с подзеркальника карты, я поняла, почему часы в этой комнате так громко тикали. В этой комнате все ждали. Но ждали не одного и того же. Портниха и Тереза ждали, когда я наконец уйду, — тогда они раскинут карты. А я ждала, что они раскинут карты до того, как я уйду. Мне надо было дождаться, чтобы портниха нагадала Терезе счастье, — только после этого я могла бы незаметно забыть здесь мой пакет с книгами летнего домика.

Портниху в городе знали не столько по сшитым ею платьям, сколько как гадалку. Большинство ее клиенток не говорили, зачем приходят. Но портниха сразу видела, что им нужно счастье в дальней дорожке.

— Некоторых мне жаль, — сказала портниха, — они же большие деньги платят, а что поделаешь, не в моих руках их судьба. — Портниха отпила воды из стакана. — Чутье мне подсказывает, кто картам верит, а кто нет. — Она поставила стакан на стол. — Ты вот веришь, и в то же время ты боишься, что пасьянс у меня сойдется. — Портниха смотрела на мое ухо. Меня бросило в жар. — Ты своих карт не знаешь, — сказала она, — но куда же денешься, с этим надо жить. Несчастье я всегда вижу и, бывает, не могу молча носить это в себе.

Портниха опять взяла стакан. Мокрый кружок на столе остался не там, где стоял стакан, а возле моей руки. Меня зазнобило от холода. Я молчала. Портниха отпила воды.

Река и камни у реки. Низовое течение, там, где кончается прогулочная дорожка. Там надо повернуть, если хочешь назад, в город. Обычно там все и поворачивали, потому что не хотели идти дальше по острым камням, которые чувствуешь даже сквозь подметки.

Иногда кто-нибудь не поворачивал обратно, так как хотел броситься в воду. Люди говорили, тут дело не в реке, река она для всех одна. Дело в самом человеке, который не захотел повернуть назад. И такой человек, говорили они, исключение.

Я уже не хотела поворачивать назад, и я зашагала прямо по острым камням. Была цель, — не та цель, которая, как однажды написал Георг, является с пустыми карманами. В своих карманах я несла два тяжелых камня. Цель, обратная цели пустых карманов.

Накануне я ходила в другой район города, смотрела там вниз из окна шестого этажа в длинном коридоре. Людей вокруг не было, высота — подходящая, ничто не мешало мне броситься вниз. Но слишком близко, прямо над головой, было небо. А потом, у реки, слишком близко оказалась вода. Я свихнулась, как те птицы, которых доводили старики со свистульками. Мне же свистела сама смерть. Так как я не смогла броситься из окна, на другой день я опять пришла к реке. И на следующий день — снова.

Друг за другом, словно те дни, когда я ходила к реке, на берегу выстроились три пары камней. Каждый раз я приносила новую пару. Искала камни недолго — было много камней, подходивших по весу и готовых вместе со мной опуститься на дно. Но все они были не те. Из моих карманов они возвращались на землю. А я возвращалась в город.

Одна из книг летнего домика была озаглавлена «Самоубийство». Там утверждалось, что лишь один способ самоубийства человек мыслит как приемлемый для себя. Я же металась, словно в заколдованном круге, между окном и рекой. Смерть свистела мне издалека, нужно было взять разбег. Внутренне я собралась, и лишь крохотная частичка меня отказывалась повиноваться. Наверное, артачился зверек в моем сердце.

После Лолиной смерти Эдгар однажды сказал: «Был выбран надежный способ». В сравнении с Лолой я вела себя смешно. Я еще раз сходила на реку, чтобы свои подобранные парами камни разбросать среди прочих камней. Лола же сразу сообразила, как поясом от платья раз и навсегда затянуть мешок со своей смертью. Если бы Лола выбрала для себя мешок с рекой, она бы сумела подыскать хорошую пару камней. О таких вещах не пишут в книгах. Читая ту книгу, я думала: буду знать, что да как, если понадобится умереть.