Книга Матрица смерти - Джонатан Эйклифф

— Tfeddlu, glesu[5], — сказат он.

Мы опустились напротив него на ковер, скрестив ноги. Он отвел от меня глаза и, улыбаясь, посмотрел на Дункана. Это была уродливая, бесформенная улыбка. Я посмотрел в сторону, на луч света, упавший на стену позади старика.

— Vous avez voyage iongtemps pour me rejoindre ici[6], — сказал он, с трудом выговаривая французские слова, как если бы он давно ими не пользовался.

— Pas du tout, — ответил Дункан. — Cela me fait grand plasir de vous revoir. Et de voir que vous etes toujours en bonne sante[7].

— U-nta, kif s-shiha?

— Labas.

Они начали быстро говорить по-арабски, не обращая на меня никакого внимания. Смысла я не улавливал, узнавал лишь по одному знакомому слову в каждом предложении. Заметно было, что Дункан очень боится нашего хозяина, но в то же время умеет говорить с ним. Молодой человек, что привел нас в дом, принес в серебряных чайниках сладкий зеленый чай с мятой, разлил его в тонкие стаканы и вышел. В прохладном воздухе поплыли мятные облака.

Дункан и старик беседовали довольно долго. За это время солнечный луч сдвинулся и побледнел. Солнце за окном садилось, и город погружался в темноту. Несколько раз я слышал, что они упоминают мое имя, хотя и не мог понять, о чем идет разговор. Старик каждый раз при этом взглядывал на меня, а потом отводил глаза в сторону.

Наступила короткая пауза, а затем старик снова заговорил, и в этот раз я понял, что он обращается ко мне.

— Wa anta, ya Andrew, — сказал он, переходя на классический арабский. — Limadha hadarta amami? A-anta tajir aw talib?

Я не смог понять то, что он сказал, и обратился к Дункану за помощью.

— Он спрашивает, почему вы явились к нему. Он спрашивает, кто вы такой — торговец или искатель.

— Не понимаю.

— Это тот вопрос, который однажды он задал моему деду. Ангус Милн приехал в Фес торговать тканями, а уехач искателем истинного знания.

— Что ответил ваш дед?

— Ему не нужен ответ моего деда. Он ждет от вас вашего собственного ответа.

Я посмотрел на старика. Он не сводил с меня глаз.

— Ana talib al-haqq[8], — ответил я.

— Mahma kalifa "l-amr?

Я снова не понял и вопросительно посмотрел на Дункана.

— Он спрашивает вас, будете ли вы искать истину любой ценой?

Я почувствовал замешательство.

— Вы знаете, у меня нет денег, Дункан. Я не могу позволить...

Дункан нахмурился и слегка поднял руку, успокаивая меня.

— Он не имеет в виду деньги. Возможно, я плохо перевел. Он имеет в виду жертвы. Какие бы жертвы ни потребовались — вот так будет точнее.

Я забеспокоился. Чего хочет от меня этот старик? Что он может потребовать в будущем? Я даже не знал, кто он такой.

— Вы должны доверять ему, — сказал Дункан. — Вы должны отдать себя в его распоряжение, если хотите найти то, что ищете.

Я повернулся к старику. На щеках его было так мало плоти, что он мог бы показаться мертвым, если бы не глаза.

— Na'm, — сказал я, — mahma kalifa[9].

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Меня слегка замутило, когда я увидел, как дернулся этот беззубый рот, но я слишком далеко зашел и не мог уже повернуть назад. В следующий момент рот открылся, и старик заговорил опять, но то был не его голос:

— Разве это все, Эндрю? Пожалуйста, ответь мне. Наверное, это не все.

Это был голос Катрионы. Это были ее последние слова перед смертью.

Глава 12

Звали его шейх Ахмад ибн Абд Аллах, и в последующий месяц я виделся с ним каждое утро. Обычно я сидел возле его ног, а он читал мне отрывки из средневековых арабских сказаний и разъяснял их смысл. Он обладал обширной эрудицией, но проницательность его происходила не от знаний, а от жизненного опыта. Я по-прежнему боялся его: мне казалось, что он хочет мне зла.

Инцидент с голосом Катрионы я отнес на счет усталости после долгого путешествия и наркотиков, что мне дали в Танжере. Когда я упомянул об этом случае Милну, он сказал, что в доме шейха человек может увидеть или услышать, то, что занимает его мысли. Я подумал тогда, что это вполне правдоподобное объяснение. Оно меня к тому же успокоило. Если бы я решил, что у меня появились галлюцинации, я, наверное, и в самом деле сошел бы с ума. Здесь я чувствовал себя одиноким, вырванным из знакомого мира, заброшенным в чужой город, который, казалось, принадлежал к другой эпохе. Поэтому я все больше льнул к Дункану, казавшемуся мне единственной стабильной опорой в этом зыбком мире.

Он немного рассказал мне о шейхе, объяснив, что именно шейх познакомил его деда с арабским оккультизмом.

— В это невозможно поверить! — воскликнул я, — Это могло произойти лишь в том случае, если бы дед ваш был в то время глубоким старцем, а шейх — очень молодым человеком.

— Это случилось в 1898 году. Моему деду тогда было пятьдесят два, почти столько, сколько сейчас мне. В мемуарах, где он рассказывает о встрече с шейхом, он пишет, что шейх в это время уже был очень старым человеком. Дед учился у него семь лет. У меня есть фотографии, на которых они сняты вдвоем. Когда мы вернемся в Эдинбург, я покажу вам. На снимках шейх моложе, чем сейчас, но все равно ему там около девяносто лет.

— А вы уверены в том, что это один и тот же человек?

Дункан сурово взглянул на меня:

— Я приезжаю сюда всю свою сознательную жизнь. И ничему уже не удивляюсь.

* * *

Мне разрешили пользоваться библиотекой. Когда я не был с шейхом или с Дунканом, я проводил время за чтением. Библиотека находилась на втором этаже. С пола до потолка полки были уставлены печатными и рукописными текстами на арабском, древнееврейском, турецком, персидском, греческом и латинском языках. Самые поздние издания относились к восемнадцатому веку. Время здесь, казалось, остановилось.

Работа эта была трудоемкая, а помещение библиотеки, несмотря на то, что там было темно, сильно нагревалось за день. Я все больше просиживал у зарешеченных окон, часами смотрел во двор, куда прилетали маленькие птички и в определенный час заглядывало солнце. Это помогало мне не забывать, что существует еще и другая жизнь, что тьма еще не поглотила меня окончательно.