Книга Обращенные - Дэвид Сосновски

— Сделай так, — говорю я, прижимая кончик носа пальцем, чтобы он напоминал свиной пятачок. — Сделай так, — говорю я, похрюкиваю, и Исузу делает точно так же.

— А теперь скажи: «Ф-ф-ф-ф-от и фсе, люди».

— «Ф-ф-ф-ф-от и фсе, люди».

Я смеюсь, и она смеется. Я взъерошиваю ее волосы, и она взъерошивает мне волосы. И я снова испытываю это ощущение. Ощущение, что вечность — это, в конце концов, не слишком долго. Не с ребенком, который может показать вам, как ее провести. Не с ребенком, с которым вечность не кажется настолько страшной.

И я снова откладываю вознаграждение на потом, потому что… ну, в общем, причина только одна: удовольствие закончится. Прекратится. Вытечет по каплям. Если удовольствие нельзя получать определенными порциями, уверен: вы будете откладывать, отсрочивать, придерживать, тянуть до последнего. А если удовольствие можно растянуть? У маленькой смертной девочки крови ровно столько, сколько она может отдать, и когда уйдет кровь, ее не станет. Но смех! Господи Иисусе, смех. Девчачье хихиканье — пусть приглушенное, пусть немного сдержанное, сдерживаемое, быстро стихающее. Обеспечьте маленькую девочку пищей и водой, и хихиканье будет продолжаться. И ваше сердце сможет снова оживать, когда она хихикает, и…

И я думаю, что отсрочка вознаграждения — неплохая вещь. Второй шанс получить второй шанс. Получить время, чтобы найти то, чего вы даже не чаяли найти, потому что не знали об этом, пока оно не нашло вас.

— Скажи: «Исузу — вонючка», — говорю я.

— Марти — вонючка.

— Ну да, похоже.

Я снова думаю о папе.

На этот раз — просто моментальный снимок. Папа в подвале, у своего верстака, под лампочкой с абажуром в виде конуса. Причудливая завитушка дыма тянется от окурка в пепельнице, которая взгромоздилась на краю скамьи. Дым собирается в туманный ореол, заключая лампу у него над головой в кольцо. Его инструменты разложены перед ним на скамье: изогнутые острогубцы, «филипс», отвертки для винтов с плоской головкой, набор торцевых ключей, с полдюжины С-образных струбцин, ножницы для резки жести, молоток с гвоздодером, немного тонкой стальной стружки,[31]каналорасширители. Здесь же лежит пожелтевший кусок мыла, продырявленный болтами — болты вворачивают в мыло, чтобы потом было проще ввернуть их в нужное место. Есть открытая склянка почерневшего вазелина для той же цели, масленка для скрипучих колес. Остальная часть скамьи завалена деталями велосипеда — предполагается, что я не знаю, что мне подарят его на Рождество.

Велосипеды на Рождество в Мичигане? К слову об отсрочке вознаграждения.

Между прочим, я прячусь в темном углу наверху лестницы — и, затаив дыхание, наблюдаю. Мой папа поднимает торцевой ключ, и я могу видеть, как двигаются его лопатки под рубашкой, после чего — щелк-щелк! — что-то натягивается. Когда щелчки прекращаются, папа тянется за своей сигаретой, длинный столбик пепла осыпается рыхлой кучкой. Папа глубоко затягивается и начинает выпускать дым изо рта, когда моя нога сдвигается, и я слышу скрипучий стон половой доски. Струйка сизого дыма, тянущаяся к потолку, исчезает. Папа разворачивается на табурете, тот издает негромкий писк, наводящий на мысль о скелетах. Фонарик уже у папы в руке, уже нацелен и готов разогнать тени, в которых я прячусь. Я обнаружен, я моргаю, я жду, что он что-нибудь скажет, отругает меня, отправит спать — или применит что-нибудь еще из дисциплинарных мер. Но вместо этого он только подмигивает и выпускает оставшийся дым. Он улыбается, прижимает палец к губам, говорит «ш-ш-ш-ш!» и снова подмигивает. А потом просто возвращается к своему верстаку и разбросанным деталям моего будущего счастья, ожидающим сборки. Вот так.

Я вспоминаю папу. Снова. До сих пор. И думаю по-отечески, но не о том, каково это — потерять отца. Я думаю о статусе отца так, как еще никогда не думал. Я думаю о том, каково это — быть отцом. Откуда вы узнаете то, что должны знать? Как узнаете, когда нужно повысить голос, когда подмигнуть? Как стать отцом, который знает все эти вещи?

И каково это — стать отцом для маленькой девочки… в мире, который больше не предназначен для маленьких девочек?

Мы с Исузу сидим в гостиной, где я не убил ее. И прошло, наверно, около получаса, прежде чем один из нас украдкой взглянул на другого. Я сижу на кушетке, руки за спиной, ноги вытянуты вперед и скрещены в лодыжках. Я наблюдаю за ее получасовым не-наблюдением, в то время как Исузу лежит на животе на полу и рисует цветными карандашами, которые я ей дал. Ее лодыжки скрещены, как и у меня, но ноги согнуты в коленях и качаются, как два маятника: к попе — к полу, к попе — к полу.

— Исузу?

Прошло полчаса. Возможно, больше. И я должен услышать ее голос.

— А?

— Знаешь, что означает твое имя?

— Не-а.

— А мама тебе не говорила?

— Ага. Наверно.

— И?

— И чего?

— Что она говорила?

— Она говорила, что «Исузу» — это потому, что я катастрофа, которой всегда стоит ожидать.

— А «Трупер»?

— «Трупер» — потому что у меня большие ноги.

За время этого диалога Исузу даже не потрудилась взглянуть на меня. Я не решаюсь об этом сказать, но сам факт меня очень беспокоит. Она уже игнорирует меня. Ну, или что-то вроде этого. И то, как она отвечает мне, доказывает, что я чувствую себя… отцом. Примерно так ребенок ведет себя с родителями, когда дня рождения в ближайшее время не предвидится.

— Круто, — говорю я. — У меня не такое классное имя.

— «Марти»?

— Нет. «Ковальски». В Детройте это означает «ветчина в упаковке».

Имеется в виду, что так называется сорт ветчины, которую изготавливают в Хэмтреке. Главным образом, этим занимается польское землячество, которое расположено в самом центре Детройта. При столь свободном переводе я могу предположить, что для людей не из Детройта «Ковальски» с тем же успехом может означать «Трамвай "Желание"», но эту сноску я озвучивать не буду.

— А что такое «ветчина»? — спрашивает она.

— Это особым образом приготовленное мясо, которое люди едят на завтрак, — говорю я и поправляюсь: — Ели.

— До того, как их съели вампиры?

Замнем.

— Да, можно сказать и так, — я намерен вернуться к первоначальной теме разговора, а именно к ветчине. — Тогда было много сортов мяса. Ветчина. Копченая колбаса. Салями, которую я имел обыкновение называть «пестрым мясом», когда был в твоем возрасте.

Ловко, а? Ловко я ввернул этот «уравнивающий фактор». Разумеется, в свое время я был ребенком. Мне даже было столько лет, сколько тебе, детка. Если разобраться, мы тоже люди.

— А еще была kielbasa, — продолжаю я, — польского происхождения, как и я. Хот-доги…