Книга Принцесса специй - Читра Дивакаруни

После того как прошло первое потрясение, Раму сказал: «Что это значит?», а Шила: «Кто это?» Далее они спросили хором: «Чем он занимается» и «Мы его знаем?»

«Вы его не знаете, — говорит она. Сама вся красная, с трудом сдерживает дыхание, как под водой, и я понимаю, что дальше может быть только хуже. — Он работает в компании, он менеджер по проектам». Затем она замолчала, наверное, на целую минуту. Затем произнесла: «Его имя Хуан, Хуан Кордеро».

«Хай бхагаван, подумать только! — восклицаю я. — Собирается замуж за белого».

«Па, ма, — просит она, — пожалуйста, не расстраивайтесь. Он очень хороший человек, правда, вы увидите, когда я приведу его к нам в гости. Я так рада, что, наконец, сбросила этот камень с души — я уже давно хочу вам сказать». А потом развернулась ко мне и сообщила: «Дедушка, он не белый, он чикано».

«И что это значит? — полюбопытствовал я, но уже с недобрым предчувствием.

Когда она объяснила, я возмутился: «Ты изменяешь своей касте и пятнаешь имя своих предков — выходя замуж за человека, который даже не сахиб[80]и чье племя — сплошь разбойники и бандиты, и никаких «Дедушка, ты не понимаешь», ты думаешь, я не смотрю новостей…»

Шила стала плакать, ломать руки и стонать: «Я не думала, что ты так с нами поступишь, что так ты отплатишь нам за слишком большую свободу, которую мы тебе давали во всем, хотя даже наши родственники предостерегали нас от этого». А Раму сидел в совершенном молчании. У меня же было большое искушение сказать ему: «Ну что, пустил корову на рисовое поле». Но когда я посмотрел на его лицо, сердце у меня так и упало. Я тогда сказал просто: «Раму, посади меня, пожалуйста, завтра на самолет в Индию».

«Папа, — она схватила его за руку, — папа! Скажи что-нибудь».

Он отпрянул, как будто его ударило электрически током. Только желваки заходили на скулах. Я помню, так бывало с ним еще в детстве, когда он приходил в ярость, перед тем как что-то разбить или, например, накинуться с кулаками на другого мальчишку. Его пальцы сжались. Я думал, он сейчас побьет ее, и у меня аж потемнело в глазах, а потом запрыгали желтые звездочки — такие мелкие, как цветы горчицы.

Я уже слишком стар для всего этого, подумал я. Лучше бы это злосчастное письмо заблудилось где-нибудь в нашей индийской почтовой системе.

Но он опустил кулаки. «А я тебе доверял», — сказал он таким голосом, что уж лучше бы ударил.

После этого мне оставалось только закрыть глаза. Вокруг меня поднялся словно бушующий ветер, и в нем вихрем носились слова — от матери к дочери и обратно.

— Ступай в комнату! Я не хочу тебя видеть.

— И не увидишь. Я лучше уйду насовсем.

— Делай, как хочешь. Лучше уж мы с твоим отцом будем считать, что у нас нет дочери.

— Папа, ты тоже так будешь считать? Папа?

Молчание.

— Ладно! Тогда я переезжаю к Хуану. Он давно предлагает. Я не соглашалась, потому что думала все время о вас. Но теперь — так и сделаю.

И Шила выкрикивает сквозь рыдания:

— Иди куда хочешь! Нам все равно! Ты бесстыжая, дрянная девчонка

Дверь хлопнула с таким треском, как будто что-то сломалось. Звуки рыдания усилились, потом затихли. Затем, кажется, двигатель машины заревел, потом взвизгнули тормоза. Когда я открыл глаза, то обнаружил, что стою один посреди гостиной, и только мужчина по телевизору рассказывал о том, что скоро с океана надвигается большой ураган. Я ушел к себе, но всю ночь не смог сомкнуть глаз.

В подтверждение своих слов он указал на тонкие сосудики — красные проволочки на белках глаз.

— А утром, — спросила я, — как сегодня утром?

Он беспомощно пожал плечами.

— Я ушел, когда все еще спали. Я тут ходил взад и вперед перед дверью, пока ты не открыла магазин.

— Но я-то что могу сделать?

— Я знаю, ты можешь помочь. Я слышал — поговаривали на Бенгальском новом году, и когда старики играли в бридж… Пожалуйста, — гордая седая голова низко опущена, слова просьбы звучат неловко, как чужие, на его устах.

Я растолкла для него порошок из миндаля и шафрана, велела варить в молоке.

— Вся семья должна пить раствор перед сном. Чтобы смягчить слова и мысли, чтобы любовь в глубине души не перекрывалась злостью. А ты, дада, тоже немало постаравшийся в этой ссоре, особенно следи за тем, что говоришь. Ни слова больше о возвращении в Индию. Когда скопится горечь во рту, не выплевывай, а проглоти, заев ложкой сиропа дракша, вот он.

Он все взял, тихо поблагодарил.

— Но я не уверена, что этого будет достаточно. Чтобы лекарство подействовало в полной мере, Гита сама должна прийти ко мне.

— Вряд ли она сподобится, — сухие слова, без тени надежды. Дедушка Гиты ссутулился и весь сжался.

После бессонной ночи одежда на нем висит, словно мешок на огородном пугале.

Молчание разлилось вокруг нас густое, как масло. Пока, наконец, он не прокашлялся.

— Может быть, ты могла бы сходить к ней? — в его голосе появились новые извиняющиеся нотки, нотки сомнения, — я скажу тебе адрес.

— Исключено. Я не могу этого сделать.

Он больше ничего не сказал. Только кинул на меня взгляд затравленного животного.

И тут внезапно, безо всякой причины, я подумала об Американце.

Гита, как и ты, я узнала, как может любовь, словно веревка с шипами, обвиться вокруг сердца и тянуть прочь от всего, что является твоим долгом. И вот я уже говорю твоему деду:

— Ладно, один раз можно попробовать.

Этой ночью мне снился остров.

Мне часто снится остров, но это было другое.

Небо черное и мутное. Как будто нет ни неба, ни моря. Остров потонул в чернильной пустоте, лишенный признаков жизни.

Но я пригляделась — и вижу: под баньяном сидим все мы. Мудрейшая спрашивает у нас выученный урок:

— Каков первостепенный долг Принцессы?

Я поднимаю руку, но она кивает кому-то еще.

— Оказывать помощь всем тем, кто приходит в нужде и тоске.

— Как она должна относиться к тем, кто приходит к ней?

Я снова подняла руку, и снова Мудрейшая спрашивает другую ученицу. Она отвечает:

— Поровну любви ко всем, и ни к кому — больше, чем к другим.

— Какую дистанцию должна она соблюдать?

Я поднимаю руку. Кто-то еще отвечает:

— Не слишком далеко, не слишком близко, на уровне спокойной доброжелательности.

Я в бешенстве вскакиваю. Она что, меня в упор не видит — или она специально меня не замечает — в знак какого-то особого наказания?