Книга Спутники Волкодава. Путь Эвриха - Павел Молитвин

— «Дополнения»! — прошептал Эврих непослушными губами, позволяя клубку воспоминаний разматываться с того самого момента, как он едва не выбросил свою рукопись за борт «косатки».

Он вспомнил странный недуг Ратхара Буревестника, плавание на «белухе», возвращение на «Крылатого змея», Демитара и остров Спасения, где сегваны избили его и связали, намереваясь доставить в Тин-Ви-лену и передать в руки Хономера. Но сообразить, что случилось потом и как очутился он в мокрой и темной, содрогающейся каморке, пол которой, укрытый мягким длинноворсным ковром, был по щиколотку залит мерзопакостной слизью и упруго прогибался, как травяной слой над бездонной болотиной, Эврих определенно не мог. Безусловно, с ним произошло что-то странное и страшное, однако память отказывалась подсказать ответ, и ему не оставалось ничего другого, как довериться своим рукам, которые, ощупывая место заточения, быть может, сумеют навести его на разгадку этой тайны.

Сначала он ползал по ворсистому, кишащему какой-то кусачей мелюзгой ковру на коленях, недоумевая по поводу чудной вибрации и омерзительно пахнущей слизи. Потом, измерив неправильной формы каморку и определив ее размеры: примерно пять локтей в ширину и шесть в длину, — он поднялся во весь рост и убедился, что, подняв руку, упирается в потолок, такой же ворсистый, вонючий и упругий, как и пол. Коснулся ладонями стен и, вновь ощутив их странное, ритмичное сотрясение, подумал, что чем-то все это напоминает ему каюту Тилорновой шлюпки. А потом в памяти всплыло дикое сравнение внутренности звездной шлюпки с чревом раковины или какого-то диковинного зверя. Огромного зверя, который может обитать только в глубинах моря. Морского, стало быть, зверя. Кита?..

Эврих задохнулся от ужаса, тщетно ловя ртом густой зловонный воздух, которым вдруг стало невозможно дышать, и медленно осел на вздрагивающий пол, не в силах смириться с мыслью, что находится в глотке, брюхе или легких поглотившего его кита-отшельника…

Придя в себя в третий раз, он удивился тому, что все еще жив, и поспешил утешить себя тем, что долго его мучения не продолжатся. Очутившись в чреве кита, он должен был немедленно умереть, и если этого до сих пор не произошло, значит, неравнодушным к его судьбе богам угодно было дать ему время проститься с жизнью и постичь нечто важное, прежде чем предстать перед ними. Каким именно богам, особого значения не имело, ибо было их у разных племен и народов неисчислимое множество, и ученый аррант склонялся к мысли, что прав был пастырь Непра: называемый непохожими именами, разделенный на целый сонм Небожителей из-за различных своих ипостасей, явленных людям в тех или иных обстоятельствах, судьбами мира управляет Единый Творец, который услышит обращенную к нему молитву, на каком бы языке и в каких бы выражениях ни была она произнесена. Воззвав к Всеблагому Отцу, Эврих искренне попросил Созидателя избавить его от страданий, послав легкую, быструю смерть, и задумался о том, ради чего же дана была ему отсрочка и явлено великое чудо. Но ничего стоящего на ум не приходило, а лезли почему-то в голову мысли о неотданных долгах, невыполненных обязательствах. О «маяке», который должен был доставить Тилорну, и о престарелых родичах Астамера, чей слух он так и не утешил рассказом о его героической гибели.

Аррант отдавал себе отчет, что соображает не вполне четко и думает о вещах незначительных перед лицом Вечности, и все же мысли его упорно не желали обращаться к высоким материям. А вернулись они, как это ни странно, к оставленному в Тин-Вилене Волкодаву, недописанным «Дополнениям», в которых очень недурно выглядела бы глава под названием: «Путешествие в чреве кита». Сознавая, что замечательную эту главу ему, к сожалению, не суждено написать, он тем не менее прикинул, как следовало бы начать ее, и пришел к заключению, что, будучи проглоченным китом, никоим образом не может находиться в его брюхе, поскольку воздуха в нем быть не должно.

Открытие это подвигло его к дальнейшим размышлениям, результатом которых стал следующий вывод. Ежели кит втянул его в себя и он до сих пор жив, стало быть, ему каким-то образом посчастливилось попасть в сообщающуюся с китовым горлом воздушную камеру, являющуюся расширением носовых полостей морского гиганта. Камера эта должна быть связана неким каналом с дыхалом, через которое кит вдыхает и выдыхает воздух, и значит, у чуда есть достаточно разумное объяснение…

Опираясь спиной о вздрагивающую стену живой темницы, Эврих почти не ощущал боли и страха. Перестало его мучить и зловоние, а слабость, ощущаемая во всем теле, подсказывала, что он умирает, но это почему-то ничуть не встревожило арранта. Худшее из того, что могло случиться, уже произошло, и угнетало его лишь чувство вины за невыполненные обязательства. И еще хотелось ему, собравшись с силами, ощупать вторично стены воздушной камеры и убедиться в том, что не ошибся он в своих предположениях и каналы, соединяющие ее с дыхалом, действительно существуют. Должен был быть в ней и тоннель, через который он попал в нее, но его, надобно думать, закупоривал какой-то специальный клапан, перекрывающий доступ воде…

Мысль о хитроумной системе клапанов, которую любопытно было бы попробовать начертить на пергаменте, оказалась последней сознательной мыслью, посетившей Эвриха. ибо потом он неожиданно почувствовал, что покачивается на мерно трясущейся телеге, запряженной двумя круторогими волами. В полях золотыми волнами колыхалась пшеница, а на серебристо-зеленые, стоящие вдоль дороги деревья взбирались по легким деревянным лесенкам сборщики олив. У каждого из них к животу была привязана корзина, и действовали юноши и девушки с грацией и изяществом, не залюбоваться которыми было невозможно. Притягивая к себе ветви левой рукой, правой обирали они мелкие черные плоды, причем ловкие пальцы их скользили сверху вниз, как при дойке коров, а рты не закрывались ни на мгновение. Сидя по двое на каждом дереве, они шутили, смеялись, обменивались любезностями, поддразнивали друг друга и казались беззаботными детьми, увлеченными забавной игрой. Золотоволосые аррантки замолкали, завидев телегу, и, помахав Эвриху рукой, а то и послав ему воздушный поцелуй, вновь начинали щебетать со своими парнями, радуясь теплому солнечному дню, обильному урожаю и легким облачкам, плывущим в голубом небе Верхней Арран-тиады — лучшей из всех земель, по которым ступала когда-либо нога человека.

Извилистая дорога, огибая гряду холмов, спускалась в долину, затем исподволь карабкалась на гору, где женщины в цветных платках на голове жали пшеницу. А с горы уже виден был Фед — чудеснейший из городов, с бело-розовыми домами и красными черепичными кровлями, кажущимися погожим солнечным днем присыпанными золотой пылью. В этот город Эврих приезжал изредка и ненадолго — на день, от силы на два дня: навестить родителей, пррведать братьев и сестренку, старинных друзей и приятелей. Уехав из Феда, дабы не быть выдворенным из него по приказу префекта, он был объявлен изгнанником до конца своих дней и, может быть, именно поэтому продолжал считать свой родной город самым замечательным из всех городов Верхней Аррантиады. Здесь вызревали, самые сладкие груши и самые хрустящие и сочные яблоки, здесь варили самое лучшее пиво, пекли самый вкусный хлеб и… умереть он хотел, представляя, как въезжает в свой родной город на исходе жаркого дня в конце лета.