Книга Декабрь без Рождества - Елена Чудинова

Наяву Платон Роскоф ехал шагом, в воспоминании своем мчался галопом. Домики, крытые черною соломой, сложенные из гранита, похожего на золотистый жженый сахар, столь малые, что русский пятистенок показался бы рядом просторным, как грибы вырастали впереди, расступались перед его лошадью и отставали, сменяясь невысокими яблоневыми садами. За яблонями зеленели поля артишоков, за артишоками стлалась гречиха, за гречихою вновь являлись гранитные дома-игрушки, то кучкой, образуя городок, то на особицу. Как же хороши были огромные, словно деревья, пышные гортензии в каждом палисаднике — розовые, красные, белые, синие. Синих гортензий, Платон знал, от природы не бывает, но крестьяне достигают такого цвета, удобряя цветы толчеными морскими ракушками. Сколько же всего он знал об этих краях, сколь многое словно уже видал когда-то! Память предков? Бог весть.

В бедном трактире с земляным полом ему подали только колодезной воды. Одноногий хозяин, со странно отчужденным выраженьем лица, не глядя на путника пояснил, что не прикрыл своего заведения лишь потому, что еще может предложить сена для лошадей проезжих.

«Из того у меня и останавливаются. Сено да ночлег, вот все, что можно у меня получить, хоть добром, хоть силой».

«Скотину забрали? — волнуясь, спросил Платон по-бретонски. Первый раз он пытался говорить на этом языке, между делом преподанном ему отцом».

«Третье лето, как постимся круглый год, — усмехнулся трактирщик, цепко вглядываясь в лицо де Роскофа. — Младшие ребятишки померли без молока. Осталось только четверо, нешто это семья?»

«По нынешним временам — еще изрядная, — отвечал Платон».

«Вы худо говорите по-нашему, сударь. Из чего делать такой труд, за местного вам не сойти».

«Нужды нет, я и есть местный, хотя и родился вдалеке, — непривычные бретонские слова цеплялись друг за дружку все бойчее. — Мое имя де Роскоф».

«Нешто вправду живой принц? — вопреки своему почтительному предположению, трактирщик опустился на скамью напротив Платона Филипповича. — Нынче все перемешалось. Мог бы я ждать молодежи из старых семей из-за моря, а вот чтоб со стороны Парижа… Ну да сегодня жди всего».

«Я еду к себе домой, — сказал Платон Филиппович. — Дед мой едва ль может быть в живых, ему под сто годов. Не слыхал ли ты, добрый человек, давно ль он умер?»

«Где мне слыхать, я прокаженный, — на лицо трактирщика набежала тень».

«Так ногу ты потерял… — догадался Роскоф».

«В Испании, — кивнул трактирщик. — Как нас убивать перестали, пошли в рекруты вязать. У Нея служил, воевал с такими же честными христианами, как сам. Сбежать бы мне, да за семью побоялся. Теперь вот…» — бретонец не договорил.

Тоскливая жалость стиснула сердце. Нечем утешить. Не мытьем, так катаньем, общая французская скверна пятнает потихоньку маленький рыбацкий народ.

«Далёко ль до Морле?»

«Так вам, сударь, в Роскоф? — казалось, трактирщик не считал себя вправе ни оказывать почтение Платону Филипповичу, ни называть его „принцем“. Больше того, он перешел на французский язык, словно добровольно себя из чего-то выключая».

«В Роскоф».

«Так вы лишнего взяли от моря. На Морле вам теперь не надобно. Проселочною дорогой держите путь до Каменного поля, как увидите хоровод глыб, сворачивайте на хороший тракт».

Платона переполняло волнение. Как жалел он, что миновал прекрасный городок Морле, откуда родом неведомая бабушка Сесилия. А все ж времени нет, без того оставил Гремушина за себя отдуваться.

Величественные высокие камни, вскоре представшие его взору, будто и впрямь плясали народный танец, не стояли на месте, но кружили. Ах, Панну бы сюда, сестру! Вот кто ухватился бы за карандаш! Задрожавшей вдруг рукою Роскоф расстегнул верхнюю пристежку мундира, словно что-то рвалось наружу. Рука не сразу узнала вдруг обеспокоивший его предмет. Под нательным крестом была, как всегда, потертая ладонка из синего сафьяна, с шитою серебром геральдическою лилией. Давний подарок матери, какая-то реликвия, связанная со святым королем Людовиком. Он давно уж замечал ее не больше, чем собственную руку. Отчего вещица теперь, в приближении родных его краев, бьется, словно сердце? Надо же сочинить. Эх, Роскоф, нету на тебя дядюшки Романа Кирилыча, занятого в столице делами Священного Союза. Вот кто на смех бы поднял, ему только признайся.

Вот уж словно навстречу ему выбежали первые домики, еще не сбившиеся в улицу. Роскоф, в отличье от так и не увиденного Морле, был большей своею частью не балочным, а опять же гранитным, приземистым и бурым. Окошки в не по размеру домов могучих стенах были до недоразумения малы. Одно зданье, впрочем, было высоким, с двумя башнями, штукатуренное в синий цвет. «Отель Англетер», гласила основательная вывеска над забитою досками дверью.

Ну и куда ж дальше? Вот он, Роскоф, мирно дремлет под мощный шум своего океана. В церковь, куда ж еще! Если кто и знает все обо всех, так это кюре.

Грубо стесанная церковь, с барельефами-корабликами, высеченными по твердому камню словно ребяческой неуклюжей рукою, с той стороны, откуда подъехал Роскоф, имела на глухой стене солнечные часы, с многозначительной надписью «Помни о последнем!». По счастью, двери были отворены, в темной глубине мерцали золотые огоньки. Эта церковь жива, в ней служат.

Стянув на ходу кожаную каску, Роскоф поднялся по стертым ступеням и осторожно вошел, подметая жесткой щетиною гребня каменные плиты пола. Много потом он понял, сколь велико было душевное его смятение, что вылетел из памяти привычнейший жест, что разогнулась в локте рука, державшая головной убор, что пальцы прихватили лишь конец чешуи.

Впереди мерцал мраморный камень алтаря. Словно поддерживая своды, на вошедшего взирали сверху наивные деревянные фигуры, ярко и старательно расписанные. Святые римских времен, так же, как и святые местные, имели морские бороды, те, что носят при выбритых усах. Какие наивные, какие родные!

Темные ряды скамей были безлюдны. Шпоры Платона Филипповича звякали слишком громко, покуда он медленно, без особой цели, прохаживался по церкви, примечая и узнавая. Взгляд скользил то по витражам окон, то по могильным плитам. Черная, еще почти не отшлифованная ногами плита, на которую ступил он, желая подойти к каменной раковине со святой водою, на мгновение задержала его взгляд.

«ANTON» — так и было на ней начертано, не по-французски, но и не по-латыни, верно, тот, кто заказывал надпись резчику, не слишком ладил с грамотой.

Платон Филиппович преклонил колено и, стянув перчатку, прикоснулся рукою к камню плиты. Почти тут же он распрямился. Странное чувство овладело им в пустой церкви. Никто не смотрел на него и без того, но ему мучительно захотелось укрыться от самой возможности человеческого взгляда, словно был он моллюском, разлученным со своею раковиной. В инстинктивном поиске укромного угла, он обернулся по сторонам.

Внимание его привлекла резная будка конфессионала, похожая на большой гардероб. Подгоняемый своей потребностью в уединении, Роскоф приблизился к ней. Дверца скрипнула несмазанными петлями и затворилась за ним. Теперь он находился в полной темноте, темноте тесной, но какой-то очень доброй. Ноги нащупали край наклонной скамейки, и он преклонил колени. Теперь был он наедине со своими мыслями.