Книга Белоснежка - Дональд Бартельми

– Ты, Хого, очень удачно подметил насчет «головокружительной беззаботности». Именно в этом состоянии я и не нахожусь. Я спокойна. Я спокойна, как лампа, спокойна, как государственный секретарь. Мое спокойствие уравновешивается твоим головокружением.

– Знаешь, Белоснежка, твои кровяные доводы весьма весомы, и я признаю, что здесь есть зазор – между кровью моей и кровью царственной. Зато в моей крови горит лихорадка. И я предлагаю эту лихорадку тебе. Моя кровь словно полна огня святого Эльма, настолько горяча она и заряжена электричеством там, у меня внутри. Если эта лихорадка, эта грубая, но при том благородная, страсть хоть отчасти возвышает меня в твоих глазах либо в какой-либо другой твоей части, тогда, быть может, и не все еще потеряно. Ибо даже дурной человек может иногда устремить взор свой к звездам. Даже дурной человек может дышать и надеяться. Я цепляюсь за надежду, что, едва осознав во всей полноте всю ярость горящей во мне лихорадки, ты сочтешь ее облагораживающей, а меня – облагороженным, и я вдруг явлюсь тебе приемлемым супругом, хотя прежде таковым и не являлся. Я знаю, такая надежда шатка.

– Нет, Хого. Она ничуть тебя не облагораживает, эта самая лихорадка. Я бы, может, и хотела бы, но – нет. С моей точки зрения, это самая рядовая лихорадка. Две таблетки аспирина и запить водой. Я знаю, это банальная и даже жестокая рекомендация, но других у меня нет. Меня самое уж столько лупили со всех сторон все эти последние происшествия и непроисшествия, что еще немного – и я попросту взорвусь. Доброй тебе ночи, Хого. Уноси куда подальше свое порочное обаяние. Свое мастерски смастеренное порочное обаяние.

Мы сидели в придорожном кафе и вспоминали о днях былых. О тех, что быльем поросли. Затем подошел хозяин. С ним был полицейский. Полицейский носил черную кожаную дубинку и книгу Рафаэля Сабатини.

– Вы слишком далеко на тротуаре, – сказал полицейский. – Вы должны сидеть по ту сторону деревьев в кадках. Вы не должны выдвигаться более чем на десять футов от линии здания.

Мы передвинулись за линию здания. Мы могли с равным успехом вспоминать о днях былых на любой стороне деревьев в кадках. Мы вели себя мирно и дружелюбно, мы всегда так. Но, перемещая столик, мы расплескали напитки.

– Я выставлю вам дополнительную плату за запятнанную скатерть, – сказал хозяин.

Тогда мы стали поливать остаток скатерти остатком напитков, пока она вся не стала одного цвета, красно-розового.

– Покажите нам это пятно, – сказали мы. – Ну где оно, это пятно? Покажите нам пятно, и мы заплатим. А пока вы его ищете – еще напитков.

Мы любовно оглянулись через несколько дюймов пространства на то место, где сидели прежде. Полицейский тоже оглянулся через эти несколько дюймов.

– Я понимаю, что там было лучше, – сказал полицейский. – Но закон есть закон. Вот в том-то с ним и беда, что он закон. Вы не возражаете, если я попробую ваше пятно?

Полицейский выкрутил нашу скатерть и отшвырнул ее под туш духового оркестра.

– Прекрасное пятно. А теперь, если не возражаете, я интуитивно прозреваю уголовное преступление на Плиссирной улице.

Полицейский упорхнул разбираться со своими преступлениями, хозяин вернулся с добавкой пятна.

– Кто переморщил мою скатерть? – Мы посмотрели на скатерть – зона бедствия, ничего не скажешь. – Кто-то заплатит мне за глажку.

Тогда мы встали и переморщили все это придорожное кафе, собственными голыми руками. А когда закончили, было уже невозможно разобрать, кто был не прав.

Джейн дала Белоснежке «водки-гибсон» со льдом.

– Выпей, – сказала она. – Сразу почувствуешь себя лучше.

– А я и так чувствую себя хорошо, – сказала Белоснежка. – Физически. Эмоционально – это совсем другая песня.

– Давай, – сказала Джейн. – Пей, не тяни.

– Нет, я не буду этого сейчас пить, – сказала Белоснежка. – Может, попозже. Хотя что-то мне подсказывает, чтобы я совсем не пила. Что-то мне подсказывает, что он – гадость, этот коктейль, предлагаемый тобою. Что-то мне нашептывает, что что-то с ним не так.

– Ну что ж, – ответила Джейн, – может, оно и так. Не я же делала эту водку. Не я растила зерно, не я его убирала, не я ставила сусло. Я не работаю в компании «Чинзано Вермут». Они мне всего не рассказывают. Не я ращу и собираю луковицы. Не я очищаю воду, из которой состоит лед. Я же не могу за все отвечать. Могу лишь сказать, что, насколько мне известно, это самая обычная «водка-гибсон» со льдом. Не хуже и не лучше любой другой. В дальнейшее вдаваться я не стану.

– Ну и прекрасно, – сказала Белоснежка. – В таком случае все должно быть в порядке. Все должно быть в порядке, если она самая обычная. Если она такая обычная, как ты говоришь. Тогда я ее выпью.

– Этот напиток как-то смутно возбуждает, подобно фильму Леопольдо Торре-Нильссона, – сказал Пол. – Очень удачно, что я его у тебя отнял, Белоснежка. Он для тебя слишком возбуждающ. Если бы ты его выпила, с твоим желудком могло бы случиться что-нибудь нехорошее. Но поскольку я мужчина, и поскольку у мужчин крепкие желудки, способные переносить как тяготы, так и радости жизни, со мной ничего не случится. Какая удача: я ощутил, что ты намерена его выпить, и ощутил, что он слишком для тебя возбуждающ, ощутил это на своей ощутительной машине в моем подземном сооружении и сумел прибыть сюда как раз вовремя, чтобы вырвать его из твоих пальцев за какое-то мгновение до того, как он должен был коснуться твоих губ. Этих губ, которыми я безмерно восхищался сперва через окно, а затем из моего подземного сооружения. Этих губ, которые…

– Слушай, Джейн, а чего это он вдруг брякнулся? – заметила Белоснежка. – И ты посмотри на зеленую пену, струящуюся по его лицу! И ты посмотри, как он корчится в судорогах! Почему же вся эта сцена так смахивает на предсмертную агонию? Я начинаю думать, может с этим напитком и вправду что-то было не так? Джейн? Джейн?

– О нем одно можно сказать, – сказал Фред. – Пол был прямой. Прямой, как стрела. И просто взглянув на него, в тех случаях, когда наши пути пересекались, на автобусной остановке или там в магазине уцененных товаров, я мог сразу сказать, что у него есть искорка. Ведь какую искорку нужно было иметь, чтобы выкопать возле дома эту здоровую яму, напичкать ее всеми этими проводами, присоединить ко всем этим проводам всех этих собак и так далее. Тут нужна уйма технической изобретательности, как я понимаю, и уйма технических познаний, и это не должно остаться преуменьшенным при нашей итоговой оценке Пола. Я также должен упомянуть высокое доверие, с каким относился к нему Хого, о чем свидетельствует крупная сумма денег, завернутая в банковский баланс Хого, найденная при Поле, когда его переодевали в морге. Найдутся, конечно же, и те, кто скажет, что Хого откупился этими деньгами от Пола, но я не склонен этому верить. Я предпочитаю верить, что Хого относился к Полу с величайшим доверием, я бы сказал, с доверием, далеко выходящим за пределы разумного, говоря строго. Но я заговорил, как банкир, настырно и благоразумно, а мне совсем бы не хотелось говорить подобным образом. Посмотрите на Амалию, которая сидит здесь, в первом ряду, с черной тряпицей на лице, в ожидании того момента, когда ее усопшего любовника запрячут под землю в приготовленном для него ящике. Представьте, что она сейчас переживает. Нет, это невозможно себе представить. Я не стану просить вас об этом. Я лишь прошу вас о сочувствии к несчастной женщине, мгновенно, по одному росчерку Господнего пера, лишившейся источника дохода, душевного тепла и человеческого сношения, кое все мы ценим столь высоко и в коем нуждаемся столь сильно. Я хочу, чтобы эта мысль вошла в ваши головы и никуда оттуда не выходила. Что касается меня, я всего лишь Фред, бывший руководитель оркестра, насквозь пронзенный страстью к Белоснежке, этой девушке из третьего ряда, сидящей рядом с Джейн. Она и говорить со мной не хочет, хоть я весь в ее власти. Судя по всему, нахождение в чьей-либо власти не накладывает никаких обязательств на того, в чьей власти находишься, – даже обязательства уделить иногда слово-другое или тусклую полуулыбку. Но это – мое дело, a не то, во исполнение которого мы собрались здесь, в виду Господа, и которое состоит в том, чтобы сжечь Пола, положить его в урну, а затем погрузить эту урну в землю в приготовленном для того ящике. Некоторые любят, чтобы их рассеивали поверху, но Пол хотел быть помещенным под землю. Что вполне согласуется со всем остальным, что мы о нем знаем.