Книга Малавита - Тонино Бенаквиста

— Напиши нам что-нибудь по-английски. Что-нибудь короткое, смешное, понятное всем, или просто каламбур, как хочешь.

Каламбур… Как будто ребятня из Шолона, да даже и преподаватели английского, сколько б дипломов у них ни было, могли хоть что-нибудь понять в юморе Нью-Джерси! Это смесь цинизма и насмешки, которая выковывается ударами кулака в морду, на перекрестке рас, на фоне унылого городского пейзажа. Полная противоположность Шолону! Этот юмор иногда был последним прибежищем отверженных, их единственным достоянием. В Ньюарке бойкий ответ мог избавить от удара ножом под ребро или утешить, если вы его получили. Эти юмористы не читали классиков, но классики умели вдохновляться их творчеством. Хорошая доза иронии, несколько эвфемизмов, капля абсурда, щепотка литот — и дело в шляпе, но чтобы носить эту шляпу, надо было испытать голод и страх, поваляться в канавах и побывать во многих переделках. И как пуля, не попавшая в цель, неудачная реплика чаще всего оказывалась фатальной.

В ожидании вдохновения Уоррен лежал на скамейке и рылся в воспоминаниях. Он вспомнил, как был в Ньюарке, у дяди или тети, в доме, полном людей, но не очень гостеприимном, несмотря на всеобщее доброе настроение.

Видимо, там была свадьба, какое-то радостное событие. Двоюродные братья и сестры в нарядных костюмчиках и платьицах. Уоррен с ними не играет, он в стороне, его, как всегда, тянет к взрослым, особенно к друзьям его героя-отца. И близко не представляя себе род их занятий, он уже восхищается их статью, гордой посадкой головы, мощным телосложением. Они всегда вместе, смеются, подтрунивают друг над другом, как большие дети, — они и есть дети. Уоррен уже чувствует себя одним из них. Чтобы услышать их разговоры и, может быть, подслушать какой-то секрет, он приближается к ним, не обнаруживая себя. Его не замечают, он проскальзывает за креслами. Он встает не близко к центру комнаты, где восседает странный человечек, гораздо старше и худее остальных, седоволосый, на голове — небольшая шляпа. Если б не шляпа, его можно почти испугаться. Слыша, как отец обращается к нему, понизив голос, Уоррен понимает, что речь идет о важной персоне. Значит, вот он какой, Дон Мимино, про которого даже самые главные шефы говорят с уважением. В душе Уоррена борются страх и восхищение, он прислушивается: мужчины говорят об опере. Его отец иногда слушает оперу, как и другие, и бывают вечера, когда у него почти что слезы на глаза наворачиваются. Наверно, все дело в итальянском языке. Дон Мимино спрашивает, что играют в нью-йоркской Метрополитен-опере. Ему отвечают:

— Вам не понравится, Дон Мимино. Сегодня дают «Бориса Годунова», это один русский сочинил.

И Дон Мимино, не задумываясь, парирует:

— Boris Godounov? If it's good enough for you, it's good enough for me.

«Если вам годится, то и мне подойдет».

И все мужчины хохочут.

В башке у пятилетнего пацана проносится шквал. Годунов превратился в Good enough. Слова, перевернувшись, приобрели другой смысл, и этот новый смысл пронесся со скоростью света. Уоррен почти физически ощутил совершенство, идеальное сцепление мысли, прекрасное и резкое осознание собственного разума. Поймав на лету остроту, он словно лишился невинности; слово и ирония слились, мысль обратилась в баллистику, и все это доставило ему невероятное наслаждение. Больше ему не надо прятаться за креслом. Теперь место в братстве положено ему по праву. Его взгляд на маленького худого человечка разом изменился: Дон Мимино только что единой фразой заткнул всем рот, доказал неизменную живость ума и подтвердил свою роль главы клана. Сомнений не было, человек, владеющий таким оружием, непобедим. Для Уоррена отныне ничто не будет таким, как раньше, и речи нет о том, чтобы упустить заключенную в словах силу и хитрость. Он быстро выучился искусству резюмировать мир в одной-двух коротких фразах, схватить смысл, задать перспективу.

Годы спустя этот чуть отстраненный взгляд частично помог ему пережить болезненные события изгнания, укрыться за стеной иронии: то была его личная манера оставаться нью-йоркцем.

Сегодня, когда он с блокнотом в руке валялся на скамейке, это Good enough казалось ему почти натужным, годным лишь на то, чтобы избавить от навязанного задания для их дебильной газеты. Учителя поздравят его с такой находкой. Он даже укажет в виде автора себя. Да и кто это сможет оспорить?

* * *

Фред шел вдоль берега Авра, вверх по течению и при каждом шаге выдирал сапоги из грязи, в которую их засасывало по щиколотку. На другом берегу реки стоял рыбак, прямой, как столб, в зеленом прорезиненном плаще, и удил на муху; он махнул ему рукой. Фред не ответил и пошел дальше, колючие ветки хлестали по щекам, дыхание, после стольких месяцев сидячего образа жизни, сбивалось. Под предлогом того, что ему пора сменить обстановку и выйти с веранды. Фред добился от Ди Чикко разрешения погулять по лесу. Фэбээровец саркастически смотрел, как он отправляется в путь, надев ветровку и резиновые сапоги, готовый впервые встретиться лицом к лицу с нормандской природой. Фред отлично прожил бы и без нее, сама идея экскурсии в лес абсолютно не казалась ему привлекательной. В Ньюарке его редкие буколические эксперименты обычно заканчивались возле ямы в два метра длиной и три глубиной, чаще всего для захоронения в ней типа, плавающего в собственной крови и не способного уже копать яму самостоятельно. Джованни с кем-нибудь из подручных, вооружившись лопатой и киркой, терпеливо делали дело, болтали, чтобы не думать об усталости, мечтали выпить бурбон в клубе, где есть девки.

Непролазная канава заставила его отойти от речного рукава, и, беспрестанно бурча, он решил срезать кусок, пройти напрямик, через поле пшеницы. Его с детства научили срывать запретные плоды городских джунглей, но никто не обучил его терпеливому обращению с землей. Фред всегда умел собирать жатву, не нуждаясь в посеве, и доил, не задавая корма. Боясь заблудиться, он добрый километр шел по проселочной дороге, пока не наткнулся на табличку, которую искал: Сортекс Франс, Шолонский производственный комплекс, вход только для работников завода.

Завод был новый, не такой уж большой, но уже грязный, несмотря на цвет, специально подобранный, чтобы сливаться с грязью. Пришлось проложить две асфальтовые дорожки для въезда в зону парковки: одну для грузовых машин, другую для служащих — и обнести все здание решеткой пятиметровой высоты, чтобы перекрыть доступ посторонним, — Фред мысленно спросил себя, кому придет в голову нелепая мысль сюда забраться. На верху главного здания виднелся логотип фирмы по производству удобрений «Сортекс» — белый овал, повторявший форму буквы С.

Пытаясь объяснить нарушения в работе водопровода, Фред проявил терпение, любознательность и даже настоящую добрую волю, сам поражаясь тому, что все эти качества у него обнаружились. Печальной памяти визит водопроводчика Дидье Фуркада он воспринял как вызов: проникнуть в тайны гнилой воды. В свое время, когда Джованни Манцони задавал вопросы, он получал ответы, даже не прибегая к насилию, чаще всего излишнему. Теперь требовались другие средства, возможно, их стоило изобрести, имел значение только результат. Как смириться с тем, что сегодня от него что-то скрывают? Только не после того, как он был гангстером и хранил самые страшные секреты. Только не после того, как он узнал тайные пружины ФБР, не после того, как сам стал государственной тайной. Не после того, как в одиночку был причиной для беспокойства того небольшого мирка, что суетится вокруг Белого дома. Кто сегодня осмелился играть с ним в тайны, как эта темная жижа, которая периодически течет у него из крана? После расспроса соседей, единодушно считавших, что появление проблем совпало со строительством завода «Сортекс», Фред прежде всего решил определить, где тут домыслы и где истина. Магги обратилась в мэрию, которая направила ее к другим водопроводчикам, которые тоже были знакомы с проблемой и не могли ее решить. Она попросила у Квинтильяни навести справки насчет очистных сооружений и тут не получила результата: станция была новая и самая современная. Фред, вне себя от всеобщей инертности, окружавшей проблему воды, требовал если не виновного, то хотя бы рациональное объяснение. Ничто не казалось ему нестерпимей уклончивости и крючкотворства, с которыми он сталкивался каждый раз, когда требовал разъяснений, у него возникало чувство, что перед ним — призрачные структуры, пустые кабинеты, службы, которые гоняют его по кругу, и эта негласная административная манера посылать его куда подальше сводила его с ума.