Книга Белая дорога - Джон Коннолли

— А зачем, позволь спросить?

— Фолкнер настаивал на моем присутствии.

— И ты пошел на поводу?

— Следствию нужна любая возможная помощь, а от Фолкнера ее, понятно, не дождешься. Они считают, ничего плохого в этом нет.

— Ошибаются.

— Кстати, Ангелу все еще могут прислать повестку в суд, — помолчав, сказал я.

— Его еще найти надо.

— Если он выступит с показаниями, Фолкнера могут до конца дней оставить за решеткой.

— Может, он нам за решеткой и не нужен, — сказал Луис, трогая машину с места. — Мы его, может, снаружи хотим, где до него можно дотянуться.

Я стоял и смотрел, как их машина, проехав по Блэкпойнт-роуд, оставила за собой мост и, повернув на старое окружное шоссе, постепенно скрылась из виду. Рядом, держа меня за руку, стояла Рэйчел.

— Знаешь, — сказала она, — лучше бы этот Эллиот Нортон тебе не звонил никогда. Видишь, как все переменилось.

Я легонько сжал ей кисть — жест одновременно и одобрения, и согласия. Она была права. Каким-то образом наши жизни оказались под сенью событий, к которым мы не имели отношения. И теперь от них не отстраниться и ничего не изменить.

Так вдвоем мы с Рэйчел и стояли. А в это время среди болот Каролины некий человек, отразившись в собственной тьме, беззвучно в ней пропал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Человек по имени Лэндрон Мобли остановился и вслушался, держа палец на спусковом крючке охотничьего карабина. Над головой с листьев трехгранного тополя капала дождевая вода, стекая струйками по массивному серому стволу дерева. Из подлеска справа доносилось утробное кваканье большущих лягушек, а вокруг носка его левого сапога пробиралась рыжевато-коричневая сороконожка. Она охотилась на насекомых, а тут совсем рядом как раз кормились мокрицы, не сознающие приближения опасности. Какое-то время — недолго — Мобли насмешливо следил, как сороконожка внезапно набирает скорость, отчего ножки и усики у нее сливаются в рябь, а мокрицы порскают прочь или сворачиваются для защиты в пластинчатые серые шарики. Вот охотница обвилась вокруг одного из мелких ракообразных и стала нащупывать место, где у добычи голова сходилась с защищенным пластинками туловищем, хлопотливо выискивая, куда впрыснуть яд. Борьба оказалась недолгой, с летальным исходом для мокрицы. Мобли вновь переключился на насущные дела.

Ореховое ложе он приложил к плечу; проморгался, чтобы пот не попадал в глаза, и припал правым к оптическому прицелу «воера», поводя поблескивающим в предвечернем солнце вороненым стволом. Справа опять зашелестело, вслед за чем раздался резкий клекот. Ствол стал плавно смещаться, пока не остановился на зарослях амбра, вяза и сикомора, с которых брошенной змеиной кожей свисал мертвый плющ. Мобли сделал глубокий вдох, а за ним медленный выдох, как раз в тот момент, когда из укрытия прянул коршун — раздвоенный хвост на отлете, белый низ и голова до странности призрачные на фоне черных кончиков крыльев, как будто на хищную птицу пала темная тень, предвестница близкой смерти.

Брызнули кровь и перья, а сама птица, пробитая навылет, нелепо кувыркнулась и секунду-другую спустя пала бездыханная в разросшуюся ольху. Мобли опустил карабин и вынул пустую обойму. Пять пуль были истрачены на коршуна, енота, виргинского опоссума, певчего воробья и каймановую черепаху (последняя, перед тем как ей выстрелом оторвало голову, грелась на солнышке метрах в семи от того места, где стоял Мобли: а не высовывайся).

Он прошел к ольхе и разыскал труп птицы — клюв чуть приоткрыт, а по центру туловища влажно поблескивает черно-красная дыра. Мобли почувствовал то, чего не испытывал при прежних убийствах: волнующую, поистине похотливую дрожь от содеянного. Это было не только прекращение пусть небольшой, но все-таки жизни, но и сладостное изъятие из мира той скромной красоты, того изящества, которые в нем еще минуту назад существовали. Мобли коснулся коршуна дулом, и теплое еще тело под нажатием поддалось, перья прогнулись, будто стремясь каким-то образом прикрыть рану и пустить время вспять: вот прорванные ткани волшебно затягиваются, кровь возвращается в тело, впалая грудь вдруг наливается силой жизни, и коршун взлетает в воздух, расправляясь вплоть до того момента, пока столкновение с пулей становится наконец актом не разрушения, а наоборот, созидания.

Мобли опустился на корточки и неторопливо набил патронами обойму, после чего сел на ствол павшего бука и вынул из ранца бутылочку «Миллера». Свинтив крышку, он как следует приложился и рыгнул, глядя при этом на мертвого коршуна. Он как будто и в самом деле ожидал, что птица оживет и, окровавленная, вновь устремится в небесный простор. В некоей своей темной внутренней теснине Лэндрон Мобли тайком желал, чтобы коршун не умер, а просто был ранен; чтобы, продравшись сквозь кусты, охотник увидел, как птица, мучаясь, бьется о землю, тщетно чертя крыльями по грязи, а снизу из дыры у нее изливается кровь. Тогда бы он мог встать рядом на колени, левой рукой прижать птицу за шею, а палец правой вставить в пулевое отверстие, чтобы бередить раненую плоть, чувствуя, как живое существо изнемогает от боли, чувствуя жар плоти и терзая ее ногтем, пока коршун не изойдет в судорогах и не умрет. А он, Мобли, некоторым образом уподобился бы самой пуле, служащей разом и своеобразным щупом, и орудием уничтожения. Вот это было б да.

Он открыл глаза.

На пальцах была кровь. Когда он поглядел еще ниже, то увидел истерзанные останки некогда гордой птицы — перья разбросаны по земле, незрячие глаза отражают ход облаков по небу. Мобли растерянно поднес пальцы к губам и попробовал коршуна на вкус, после чего, сморгнув, обтер руки о штаны, разом и смущенный, и возбужденный своим нежданным действием и неизъяснимым желанием. Они, эти багровые моменты, налетали с такой силой, что он и опомниться не успевал; но еще секунда, и все проходило.

Было время, когда свое желание он утолял, будучи при исполнении служебных обязанностей. Он мог тайком от начальства выводить кого-нибудь из камеры и давать волю пальцам, которые жадно щупали плоть заключенной; одной рукой он зажимал женщине рот, а другой разводил ей ноги. Эх-х. Но счастливые времена, увы, миновали. Лэндрон Мобли оказался в числе охранников и надзирателей, которых департамент исправительных учреждений Южной Каролины в одночасье уволил за «непозволительные связи» с заключенными. Непозволительные связи. Хы, смех один. Такое заявление департамент сделал для прессы, желая скрыть то, что там творилось на самом деле. Понятно, были среди заключенных такие, кто участвовал в «связях» вполне полюбовно — от одиночества, из чистой похоти, за пару пачек сигарет, самокрутку с травкой или кое-что позабористей. Это было в чистом виде блядство, какими словами его ни называй, и Лэндрон Мобли брал — кстати, не больше других — то, что бабы давали за его услуги. Вместо спасибо. «Слушаю, сэр». Да, он на них, бывало, оттягивался. Но наряду с нормальными были в женском исправительном учреждении на Брод-Ривер-роуд, что в Колумбии, еще и такие, кто по ряду причин поглядывал на него косо; одни косо, а другие и со страхом, испытав на себе, какова может быть рука у старины Лэндрона, если ему чем-то не угодить. Своими водянистыми пустыми глазами он так и выискивал, кому из узниц заполнять своими эмоциями его эмоциональную пустоту. Щерятся его партнерши от удовольствия или от боли — эти две крайности он не различал, не придавая значения ничему, кроме собственных ощущений, и предпочитая, если на то пошло, сопротивление и вынужденную капитуляцию. Расхаживая от камеры к камере, в свернувшихся под одеялами силуэтах Лэндрон выщупывал взглядом признаки слабости. А затем, раззадорив себя, нависал над выбранным субтильным коконом на тюремной койке; стаскивал с головы, а затем с груди женщины одеяло и парализовывал ее, наваливаясь всем своим весом…