Книга Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

Уйма загадочных слов окончательно ввела Шуйского в ступор. Он поморгал подслеповатыми глазками и, когда расторопный служка вернулся со всеми письменными принадлежностями, без возражений приступил к перечислению. Список он диктовал мне долго, не меньше получаса. Вошли туда и его братья, про которых он поначалу попытался промолчать, и трое Голицыных, и аж четверо Колтовских, и Оболенские, и многочисленные Ростовские, почему-то все с двойными фамилиями — Темкин-Ростовский, Лобанов-Ростовский, — и много-много других, рангом пониже.

Кстати, среднего и мелкого дворянства среди них практически не имелось. Да оно и понятно. Их-то Дмитрий по моему совету вообще освободил от податей. Они и раньше платили их частично, не со всей земли, а теперь и вовсе, потому и не приняли участия в перевороте. А что? Какое нормальное государство станет облагать налогами собственных защитников? У них за свои поместья плата иная — собственная шкура.

Увы, но никого из членов будущего Опекунского совета он не упомянул, а жаль. Надеялся я, что Романов или Мстиславский задействованы в заговоре. Зато отсутствие Власьева и князя Горчакова, председателя Освященного Земского собора всея Руси, порадовало. Не было среди бунтовщиков и князя Пожарского, про которого Шуйский сказал, что тот, может, и согласился бы прийти к нему в терем для откровенного разговора, но, узнав о Лыкове, наотрез отказался. Ну да, у него с этим боярином местнические счеты аж со времен Бориса Годунова, когда и они, и их матери катали доносы друг на друга. Первые — царю, вторые — царице. Получалось, ныне эти счеты спасли Дмитрию Михайловичу жизнь.

Порадовало и отсутствие князей Долгоруких — пора обзаводиться в Думе сторонниками, а кого и брать в них в первую очередь, как не своих родичей. Наверное, имелись и другие отказники из видной знати, но ими я не интересовался. Не оказалось среди заговорщиков и окольничего Татищева, хотя о нем я на всякий случай переспросил отдельно. Он — единственный, кто помимо Шуйских и Голицыных запомнился мне из курса истории как наиболее активный участник переворота.

— Да его и в Москве нет, — ответил Шуйский. — Может, Михаил Игнатьич и встал бы с нами заодин, не ведаю, но не сдержался и попенял государю за телятину, кою Дмитрий вкушал, а тот на него осерчал и услал в свои вотчины вежести набираться. Оно аккурат опосля твоего отъезда в Ливонию случилось.

Ну что ж, хорошо. Есть кого отправить в Персию договариваться с шахом Аббасом. Радовало и что среди стрелецких голов, как я и предполагал, тоже не оказалось ни одного заговорщика. Значит, они не должны колебаться, на чью сторону встать. Лишь бы не поверили в сказку об убийстве мною Годунова.

За то время, что я строчил, в проем неоднократно заглядывал Валуев, беспокоясь о судьбе боярина, но я специально выбрал для Шуйского местечко, откуда его сразу можно увидеть, поэтому боярский сын быстро успокаивался.

По окончании диктовки я некоторое время внимательно наблюдал, как Шуйский неловко водружает на свою плешивую головенку тафью, колпак и горлатную шапку. Проделывал он это неторопливо, обстоятельно, но руки его, как я подметил, дрожали. Однако едва тот дернулся к выходу, как я перехватил его за полу шубы.

— Куда? А грамотку насчет долга составить? Или забыл?

— Дак я ж тебе слово дал, — промямлил он.

— С тобой одним обещанием ограничиться — совсем дураком надо быть, — откровенно сказал я, и Шуйский вновь уселся на место, принявшись послушно писать под мою диктовку. Лишь раз он подивился, почему надо выплачивать деньги не мне, а Годунову.

— А тебе не все равно, кто их получит? — усмехнулся я.

Шел боярин к выходу, сопровождаемый мной, неспешно, но скорее не из желания соблюсти достоинство, а из-за того, что сил не осталось — вон как шаркает ногами. Да и взгляды, которые он исподлобья время от времени бросал в сторону моих ребят, выдавали его. Такие бывают у затравленного волчары, загнанного в угол. Опасался Шуйский, явно опасался, что, невзирая на наш с ним уговор и долговую расписку, подписанную в качестве свидетелей сделки и гвардейцами, и тремя священнослужителями — протопопом, дьяконом Филимоном и архимандритом, — я его не выпущу из храма.

Остановившись подле двери и настороженно глядя на гвардейцев, вновь взявших пищали на изготовку, он вновь уточнил у меня:

— Точно ли перед государем словцо за меня замолвишь? Не обманешь?

— Замолвлю, замолвлю, — пообещал я. — Но что он скажет — не ведаю. А теперь ступай, да помни: с голов моих людей, которых пленили, ни один волос… — И осекся, прислушиваясь.

Странный шум привлек мое внимание. Он прорывался сквозь людской гомон и крики, ритмичный и очень напоминающий… Так и есть, барабанная дробь, причем барабан бил не один, а чуть ли не десяток. И еще одно — сквозь какофонию звуков прорывалась пара-тройка достаточно дружных, работавших строго в такт друг другу, а не как попало.

На душе полегчало — дождался. Прибыли мои гвардейцы из Кологрива. Но спустя всего минуту я понял, что ошибся.

Глава 8

ТЕ ЖЕ И СТРЕЛЬЦЫ

Шуйский оглянулся на меня, словно ожидая прощального напутствия. Ну это мы запросто.

— Иди, иди, боярин, — ободрил я его и, не удержавшись от злорадной ухмылки, добавил: — Все равно далеко не уйдешь.

И точно. Едва Василий Иванович кое-как протиснулся в проем, как застыл на месте, остолбенело уставившись куда-то на улицу. Я с улыбкой глядел на него. Дробь, издаваемая двумя дружными барабанами, раздавалась громче и громче, окончательно заглушив остальные, — барабанщики явно приближались к крыльцу.

И тут на крыльце возникла фигура Федора Брянцева. Властно отодвинув боярина в сторону, он неспешно нырнул в проем, а за его спиной показались довольно улыбающиеся Кудряш и Шишок — спецназовцы из десятка Кострика.

Пожалуй, никому другому из командиров стрелецких полков я так сильно бы не обрадовался, как ему. Как-никак коллега, такой же вице-спикер Освященного собора. Да и полк его чуть ли не самый лучший. Когда я выбирал, кого именно взять в Прибалтику, то в первую очередь положил глаз именно на него. Позже, когда узнал об избрании Брянцева в Освященный собор, пришлось отказаться от этой мысли, подыскав замену. Но зато расстарался, чтоб Федора Ивановича избрали в товарищи председателя собора от служивого люда.

Симпатичный, с задорной улыбкой, самый молодой из всех стрелецких голов, всего-то тридцати пяти лет от роду, он всегда был готов поучиться новому. Так, например, он первым загорелся, услышав от меня, сколько бывает видов барабанной дроби, и я до отъезда в Прибалтику поручил солисту своего маленького оркестра Волобую помочь музыкантам Брянцева освоить те три, кои освоил сам Волобуй.

— Четвертый день в Москве, а к нам в слободу глаз не кажешь, — хитро улыбнулся Брянцев, шагая мне навстречу. — Вот и решил самолично проверить, не возгордился ли князь. — Обнял он меня от души. Я аж охнул: сила у мужика медвежья. — Мы б и ранее сунулись, без твоих людишек, — виновато принялся пояснять Федор Иванович. — Да тут к нам боярин Голицын подъехал и ум за разум заплел. Сказывал, будто его Дмитрий Иванович самолично прислал. Да столь складно пел, — сокрушенно покрутил он головой, — что нас оторопь взяла. Он ведь чего поведал. Мол, ляхи тебя вместях с королевной Марией Владимировной на великое воровство[13]подбили, пообещав венец царский, ежели ты нашего государя изничтожишь. А ведая, что ты с нами в дружбе, царь-батюшка опасается, вдруг князь и кой с кем из нас в сговор вошел. Потому государь и прислал повеление, дабы ни один стрелец вовнутрь города[14]не хаживал. Дескать, он сам с вором управится, сил довольно.