Книга Двадцатая рапсодия Листа - Виталий Бабенко

– Вы, случайно, не помните – а не брал ли ваш муж с собою в ту поездку ружье? Может, у него так заведено было, чтобы ружье в телеге всегда лежало? Мало ли – дорога опасной бывает, ночью в особенности. Лихие людишки кое-где отчаянные водятся. Одни гурьевцы чего стоят. Возле Гурьевки карету самой Екатерины Великой ограбили когдато.

– Похвально, господин Ульянов, что вы историю наших мест знаете, – вставил я в разговор не без ехидцы. – Только Гурьевки той давно уже нет, все та же Екатерина Великая распорядилась поставить там позорный черный столб – как раз в напоминание о том событии, – и с тех пор деревня зовется Столбище. Так что ее жителей правильно называть столбищенцы.

– Нет, – твердо сказала мельничиха. – Столбищенцы там или гурьевцы, только Яков никогда не брал с собою ружье. А от разбойников – Бог миловал. И не ездил он совсем уж темной ночью. Что до ружья – да оно уж год как в чулане валялось! Ежели бы Егор не спросил нынче, я бы и не вспомнила…

– В чулане? Так-так. Скажите, Ефросинья Ивановна, припасы к ружью он хранит там же, в чулане? – спросил Владимир, уже поднявшись от стола. – Гильзы, порох. Дробь. А?

– Где же еще… – устало ответствовала мельничиха.

– Позвольте взглянуть.

Ефросинья не стала перечить. Повернулась молча, сделала жест рукой – мол, пойдемте. Мы проследовали в чулан, где Владимир внимательно обследовал ружейные припасы, изредка задавая мне уточняющие вопросы. Мельник держал в чулане несколько пачек черного пороха, большую коробку из розоватого картона – там были папковые патроны с латунными капсюлями. Дробь одного лишь малого калибра – утиная – хранилась в ведре. Видимо, Паклин и правда редко охотился – ни пуль, ни свинца, ни пулелейки тут не оказалось.

Закончив осмотр, Владимир сказал:

– Нам пора, Николай Афанасьевич. Кстати, о Егоре Тимофеевиче. Надо бы его навестить, пока не уехал и пленника своего не увез. Хотя вряд ли он поедет сегодня – Кузьма заупрямится. – Он засмеялся. – Помощник нашего Никифорова, даром что сотский, ох как не любит ночные поездки. Думаю, поедут они завтра. Но все равно – надо бы поторопиться.

Уж не знаю, что на нее повлияло в большей степени, дружественный тон Владимира или его доводы, только мельничиха к концу нашего пребывания явно ободрилась, глаза ее уже не казались опухшими от слез, да и лицо утратило выражение обреченности. Правду сказать, уверенность Владимира и быстрота, с которой он находил нужные вопросы, и на меня произвела сильное впечатление. Я с некоторым смущением вспоминал недавние свои мысли о неготовности нашего студента к разговору с женой Паклина. Ан нет, вон как оказалось!

Из вопросов молодого Ульянова и ответов Ефросиньи ясно можно было понять, что Яков Паклин в момент смерти несчастного иностранца находился в Лаишеве, что вещи он подобрал по дороге домой, в следующий вечер. А еще – что не все вещи были взяты мельником. Опять же, среди ружейных припасов не обнаружилось отпиленных гвоздей или хотя бы откусанных шляпок. Коротко говоря, мельник оказывался со всех сторон невиновным, и для подтверждения этого было лишь необходимо, чтобы двоюродный брат Паклина сказал то же, что сообщила нам Ефросинья.

Путь от Паклиных до дома, в котором обитал наш страж порядка, занял не более четверти часа, так что мы даже и продрогнуть не успели.

У ворот собралась изрядная толпа, и мне это показалось странным: земляки наши не отличались чрезмерным любопытством. Еще больше удивило и встревожило нас то, что урядник Никифоров тоже стоял на улице, и вид у него был изрядно растерянный. При нашем появлении Егор Тимофеевич растолкал собравшихся и, отведя нас в сторону, негромко сказал, обращаясь ко мне, однако то и дело поглядывая на Владимира:

– Ох, Николай Афанасьевич, правду говорят – беда одна не ходит. Только что пришли от Желдеевых – я посылал за Кузьмой, причем не первый уже раз за день. Так Авдотья, жена его, говорит: лошади сами вернулись. Без хозяина!

Глава пятая,

в которой я начинаю верить в нечистую силу

Известие об исчезновении Кузьмы поразило меня, словно раскат грома среди ясного неба. Да и для Владимира оно тоже стало явной неожиданностью – если судить по тому, что лицо его приобрело точно такое же выражение, как лицо Никифорова, – на нем мешались растерянность и недоумение. Тем не менее он сказал – вполне спокойным тоном:

– Ну, мало ли по какой причине лошади могли прийти сами. Что это вы так встревожились, господин урядник? Заболтался ваш Кузьма с кем-то, не уследил, плохо лошадей привязал, они и ушли.

– Ну да, – с невеселой усмешкой ответил Егор Тимофеевич. – Заболтался, они ушли. А он и не заметил… Будет вам, господин Ульянов! Никак такое не могло произойти. А и могло – так с кем-нибудь другим, но уж точно не с Кузьмою. Нет, воля ваша, а только я… – Тут он оглянулся на притихших мужиков, окружавших нас, и прервал сам себя. – Нука, мужики, давайте по домам! И чтоб через полчаса были здесь у меня с двумя санями! – Он погрозил для чего-то увесистым кулаком, обтянутым шерстяной перчаткой. – Давайте, давайте, нечего стоять, уши развесив!

Когда мужики разошлись – большею частью с недовольным видом, – Никифоров вновь повернулся к нам.

– Да-да, – сказал он. – Не знаю, а только предчувствие у меня нехорошее. Не тот человек Кузьма, чтобы просто так пропадать. Да еще и лошадей упускать. Нечистая тут история, ох, нечистая, господа.

Полицейский был прав. Кузьма слыл у нас человеком степенным и обстоятельным, хотя и нелюдимым. Да и обязанности сотского выполнял вполне добросовестно, вот только видом он на полицейского помощника не очень-то походил: любил носить длинные волосы, что, всякому известно, служителю полиции «не по форме». Впрочем, сотский – лицо не служивое, а выборное, ему можно.

Если разобраться, то, положа руку на сердце, можно сказать: помощнику урядника и делать-то в Кокушкине нечего. Наши деревенские – народ исключительно законопослушный. И окрестности тихие: за все годы, что я здесь прожил, ни о каких грабителях или, того хуже, разбойниках-убийцах слыхом не слыхивал. Все же Кокушкино – это Кокушкино, не какое-нибудь там Столбище. Так или иначе, а заговориться с кем-либо и не заметить, что лошади ушли, Кузьма никак не мог. Даже если бы кто спугнул лошадей и те понеслись бы вскачь, Кузьма непременно помчался бы за ними, хоть и рисковал бы рассадить голову! И то сказать – пропавший скуповат был, а упряжка немалых денег стоит.

Я поймал себя на том, что употребил в мыслях слово «был», и внутренне содрогнулся. Неужели где-то в глубине сознания таилось страшное предположение, которое рассудок, привыкший к спокойствию и распорядку, не выпускал наружу?

В любом случае внезапная пропажа Егорова помощника мне тоже показалась делом нечистым. И хотя никаких ровно оснований у меня не было, но я немедленно связал исчезновение Кузьмы с погибшими в реке. Собственно говоря, одно основание все-таки имелось: никогда прежде не случалось в нашей деревне таких-то дел. А тут – как сечка из дырявого мешка посыпались! Тут не нужно быть ни урядником, ни тем более следователем, чтобы понять: не могли они не быть связаны. Иначе выходило так, что Кокушкино ни с того ни с сего стало вдруг центром притяжения таинственных и пугающих сил, какие встречаются в произведениях князя Одоевского.