Книга Худой мужчина - Дэшил Хэммет

– Ты просто щадишь мое самолюбие, – сказал Стадси, а затем, задумавшись, добавил: – Хотя, если уж на то пошло, тебе, пожалуй, и правда больше повезло. Ну что ж, раз ты не хочешь... Ну-ка, давайте сюда ваши бокалы.

Нора решила, что желает попасть домой рано и в трезвом состоянии, поэтому мы распрощались со Стадси и его заведением чуть позже одиннадцати. Он проводил нас до такси и крепко пожал нам руки.

– Вечер был весьма расчудесный, – сообщил он.

Мы также сказали что-то вежливое и уехали.

Нора полагала, что Стадси очарователен.

– Я не понимаю и половины того, что он говорит.

– Стадси – отличный парень.

– Ты не сказал ему, что бросил сыскную работу.

– Он бы подумал, что я пытаюсь втереть ему очки, – объяснил я. – Для прохиндея вроде Стадси легавый всегда остается легавым, и я предпочитаю солгать ему, нежели дать ему повод заподозрить меня во лжи. У тебя есть сигарета? В известном смысле он действительно мне доверяет.

– А ты сказал правду насчет того, что Уайнант ее не убивал?

– Не знаю. По-моему, правду.

В «Нормандии» меня ждала телеграмма от Маколэя из Аллентауна:

УПОМЯНУТЫЙ ЧЕЛОВЕК НЕ ЯВЛЯЕТСЯ УАЙНАНТОМ И НЕ ПЫТАЛСЯ СОВЕРШИТЬ САМОУБИЙСТВО ТЧК.

XV

На следующее утро, воспользовавшись услугами стенографистки, я избавился от большей части накопившейся почты, переговорил по телефону с нашим адвокатом в Сан-Франциско – мы пытались спасти от банкротства одного из клиентов нашей лесопилки, – около часа прокорпел над планом, который должен был снизить наши государственные налоги, и к двум часам, когда закончил на сегодня работу и вышел к обеду с Норой, чувствовал себя настоящим добропорядочным и занятым бизнесменом.

После обеда Нора уехала к знакомым играть в бридж, а я отправился к Гилду: раньше мы успели поговорить с ним по телефону.

– Значит, тревога была ложной? – спросил я после того, как мы пожали друг другу руки и удобно уселись на стульях.

– Точно так. Он оказался таким же Уайнантом, как я сам. Вы знаете, как это обычно бывает: мы сообщаем Филадельфийской полиции, что он отправил оттуда телеграмму, передаем по радио его описание, и всю следующую неделю для половины штата Пенсильвания любой человек, который худ и носит бакенбарды – Уайнант. Этого парня звали Барлоу, он – безработный плотник, и, насколько нам удалось установить, подстрелил его какой-то черномазый с целью ограбления. Барлоу пока еще нельзя много говорить.

– А не мог его подстрелить некто, сделавший ту же ошибку, что и Аллентаунская полиция? – спросил я.

– Вы имеете в виду, некто, полагавший, что он – Уайнант? Думаю, подобное могло случиться – если вам это чем-то может помочь. Может?

Я сказал, что не знаю.

– Маколэй рассказал вам о письме, которое он получил от Уайнанта?

– Он не сообщил мне, о чем шла речь в письме.

Я рассказал. Я рассказал ему также все, что знал о Розуотере.

– А вот это интересно, – сказал он.

Я рассказал ему о письме, которое Уайнант отправил своей сестре.

Он спросил:

– Вам не кажется, что он переписывается со многими людьми?

– Я думал об этом. – Я сказал ему, что описание Виктора Розуотера с незначительными изменениями вполне подошло бы Кристиану Йоргенсену.

Он произнес:

– Такого человека как вы послушать не грех. Не думайте, будто я собираюсь вас прерывать.

Я сказал, что выложил ему все известные мне факты.

Он откинулся на спинку стула и скосил на потолок свои бледно-серые глаза. – В этой связи нужно кое-что предпринять, – наконец сказал он.

– Этого парня из Аллентауна подстрелили, случаем, не из пистолета тридцать второго калибра? – спросил я.

С минуту Гилд смотрел на меня с любопытством, затем покачал головой.

– Сорок четвертого. У вас есть какие-то соображения?

– Нет. Просто прокручиваю в голове известные факты.

Он сказал:

– Очень хорошо вас понимаю, – и опять откинулся на спинку стула, глядя в потолок. Когда он вновь заговорил, то думал, по всей видимости, о чем-то другом. – Алиби Маколэя, о котором вы спрашивали, в полном порядке. Мы знаем наверняка, что он тогда опаздывал на встречу и находился в конторе одного человека по имени Херманн на Пятьдесят седьмой улице с пяти до двадцати минут четвертого, то есть в то время, которое нас интересует.

– Что там вы сказали насчет пяти минут четвертого?

– Ах да, вы ведь об этом еще не знаете. В общем, мы нашли парня по имени Каресс, который содержит на Первой авеню прачечную и красильню; он звонил ей в пять минут четвертого и спрашивал, не будет ли у нее для него работы, она сказала «нет» и сообщила, что, вероятно, скоро Уедет. Таким образом, интересующее нас время сводится к промежутку между пятью и двадцатью минутами четвертого. Вы ведь не всерьез подозреваете Маколэя?

– Я подозреваю всех, – сказал я. – Где вы были пятью и двадцатью минутами четвертого?

Он рассмеялся.

– Между прочим, – сказал он, – я, пожалуй, единственный из всей компании, у кого нет алиби. Я был в кино.

– А у всех остальных алиби есть?

Он покивал головой сверху вниз.

– Йоргенсен вышел из дома вместе с миссис Йоргенсен примерно без пяти минут три и тайком отправился на Семьдесят третью восточную улицу к девушке по имени Ольга Фентон – мы обещали не говорить об этом жене, – где оставался примерно до пяти. Чем занималась миссис Йоргенсен, мы знаем. Когда они вышли из дома, их дочь одевалась; пятнадцать минут спустя она взяла такси и поехала прямо в магазин «Бергдорф-Гудмэн». Сын весь день находился в библиотеке. – Бог ты мой, ну и книжки он читает! Морелли торчал в одном заведении в районе Сороковых улиц. – Гилд засмеялся. – А где были вы?

– Свое алиби я приберегу до тех пор, пока оно действительно мне не понадобится. Ни одна из этих историй не представляется надежной на все сто процентов, однако настоящие алиби редко бывают таковыми. А как насчет Нанхейма?

Гилд, похоже, удивился.

– Почему вы о нем вспомнили?

– Я слышал, будто он был неравнодушен к секретарше.

– Где вы об этом слышали?

– Так, слышал.

Он нахмурился.

– Полагаете, источник вполне надежный?

– Да.

– Что ж, – медленно произнес Гилд, – его-то мы всегда можем проверить. Но скажите-ка, какое вам дело до всех этих людей? Разве вы не думаете, что убил Уайнант?

Я высказал то же предположение, которое высказывал в разговоре со Стадси.