Книга Новая журналистика и Антология новой журналистики - Том Вулф

— Ты нас сегодня покормишь, дорогая? — спрашивает Ларри, пытаясь попасть кулаком в рукав пальто.

— Я хочу спагетти. Давай пойдем в Главную макаронную компанию. Туда можно попасть с черного хода, и никто никого не узнает. Спагетти, беби. Я страшно проголодалась. — Ава захлопывает дверь, а все лампочки остались включенными. — «Фокс» за все заплатит, беби.

Мы беремся за руки и идем за своим вожаком. Ава шагает впереди, как Дороти на пути к львам, тиграм и медведям в стране Оз. Мы двигаемся по этому коридору «Ридженси», такому приторно-розовому, как по женскому лону.

— Эти доставалы все еще внизу? — спрашивает она. — Идите за мной.

Она знает все входы и выходы. Мы спускаемся на служебном лифте. В вестибюле толпятся человек двадцать охотников за автографами. Силия, королева всех этих помешанных, которая покидает свое место у дверей «Сарди» только в неотложных ситуациях, ради такого случая оставила свой пост. «Ава на этой неделе будет в городе!» Силия сидит у пальмы в горшке, одетая в пурпурное пальто и зеленый берет, и в руках у нее пачки адресованных ей самой почтовых карточек.

Круто.

Ава хихикает, поправляет свои очки в роговой оправе и ведет нас через вестибюль. Никто ее не узнал.

— В это время все норовят пропустить рюмашку, беби! — шепчет она, подталкивая меня к небольшой лесенке, которая ведет в бар «Ридженси».

— Вы знаете, кто это? — спрашивает ирландского вида женщина с перекинутой через руку норкой, когда Ада направляется в бар. Мы думаем, что делать с пальто и зонтиками, как вдруг слышим чье-то замечание.

— Ах ты, сукин сын! Да я тебя со всеми потрохами куплю, продам и еще раз куплю. Как ты посмел оскорбить моих друзей? Быстро позови управляющего.

Ларри встал на ее сторону. Два официанта успокаивают Аву и проводят нас в угловую кабинку. Потайную. Гораздо темнее, чем в баре «Поло»[69]. Чтобы там спряталась звезда! Это Нью-Йорк, а не Беверли-Хиллс.

— Эта все твоя водолазка, — шепчет Ларри, а официант сажает меня спиной к залу.

— Они меня здесь не любят, эти ублюдки. Никогда у них в отеле не останавливаюсь, но «Фокс» платит, так какого черта? Иначе бы вообще не приехала. Блин, у них тут даже музыкального автомата нет. — Ада слегка по-метроголдвински улыбается и заказывает большой стакан текилы. — Только без соли на стенке. Не нужно ее.

— Простите за мой свитер… — начинаю я.

— Ты выглядишь прелестно. Гр-р-р! — Она смеется своим Авиным смешком, откидывает назад голову, и небольшая голубая жилка пульсирует на ее шее, как тонкая линия от цветного карандаша.

Потом еще две текилы («Я же сказала: без соли»), она важно кивает, осматривает бар, как китайская императрица на официальном приеме. Вокруг нее как птички колибри летают чьи-то голоса, но она ничего не слышит. Ларри вспоминает, как его арестовали в Мадриде и Ава вызволила его из каталажки, а студент рассказывает мне о юрфаке Нью-Йоркского универа, и Ава говорит парнишке, что не верит, будто ему двадцать шесть лет, и пусть он докажет, и вдруг он смотрит на часы и замечает, что Сэнди Коуфакс[70]в это время как раз играет в Сент-Луисе.

— Шутишь! — Глаза Авы вспыхивают, как ягоды на торте. — Пойдемте отсюда! Проклятье, мы едем в Сент-Луис.

— Ава, дорогуша, мне завтра утром на работу. — Ларри делает большой глоток из своего стаканища.

— Заткнись, жулье. Раз я плачу за билеты для всех нас — значит, мы едем в Сент-Луис! Мне могут принести сюда телефон? Кто-нибудь позвонит в аэропорт Кеннеди и узнает, когда следующий рейс на Сент-Луис? Я люблю Сэнди Коуфакса. Я люблю евреев! Боже, иногда мне кажется, что я сама еврейка. Испанская еврейка из Северной Каролины. Официант!

Студент говорит, что, пока мы долетим до Сент-Луиса, там уже будут заканчивать последнюю подачу. Лицо Авы тускнеет, и она снова принимается за свою неразбавленную текилу.

— Посмотри на них, Ларри. Они такие хорошие ребята. Не ездите во Вьетнам. — Ее лицо бледнеет. Сцена из ее фильма… Джулия оставляет плавучий театр с Уильямом Варфилдом, поющим в тумане на пристани песню о своей Миссисипи.

— Ты о чем, дорогая? — Ларри бросает взгляд на студента-юриста, который убеждает Аву, что вовсе не собирается во Вьетнам.

— …Не надо ничего у них просить, эти жулики все время заставляют нас… — По ее лбу текут капли пота, и она встает из-за стола. — Боже, мне душно! Хоть немного воздуха! — Ава переворачивает стакан с текилой, и три официанта бросаются к нам как летучие мыши, шумя и громко дыша.

Представление начинается!

Студент нью-йоркского юрфака, выступающий в роли Чанса Уэйна для Александры дель Лаго, хлопочет как опытная нянька. Пальто вылетают из гардероба. Счета и двадцатицентовые монеты катятся по мокрой скатерти. Ава уже рядом со стойкой бара и направляется к двери. В разгар спектакля другие посетители, которые только что рассыпались в извинениях, пропуская нас к ванной, вдруг хором выдыхают: «Ава!» — но мы уже выскакиваем за дверь под дождь.

Затем все заканчивается так же быстро, как началось. Ава стоит посередине Парк-авеню, шарф болтается на ее шее, а волосы дико бьют по Авиным глазам. Леди Бретт[71]посреди улицы, с городским автобусом в роли быка. Три такси останавливаются, хотя горит зеленый, и все таксисты на Парк-авеню начинают вопить. Охотники за автографами выскакивают из полированных дверей «Ридженси» и тоже начинают кричать. Внутри все еще упорно ждет своего часа за пальмой в горшке Силия, не замечающая шума, она упорно вглядывается в двери лифтов, сжимает в руках свои карточки. Силия не пойдет на риск пропустить Аву из-за какой-то шумихи на улице. Может, это Джек Леонард или Эдди Адамс? Их можно будет поймать через неделю «У Дании».

А снаружи Ава уже сидит в такси, между студентом-юристом и Ларри, и посылает воздушные поцелуи своему новому приятелю, которому не суждено стать приятелем старым. Они уже поворачивают за угол Пятьдесят седьмой улицы, скрываются в полумраке цвета томатного сока от автомобильных огней, как бывает в Нью-Йорке, только когда идет дождь.

— Кто это был? — спрашивает женщина с пуделем.

— Джеки Кеннеди, — отвечает ей мужчина из окна автобуса.

Гэй Талес

Хитрецы
(отрывок)

Это первая публикация Гэя Талеса в жанре рассказа. Он всегда зачитывался рассказами Ирвина Шоу и Джона О’Хары и подумывал использовать их приемы в нон-фикшн. Обычно он готовил большой черновик, в котором сцена шла за сценой, и смотрел, может ли сказать все, что хочет, через эти сцены, а не обычным описанием событий. Талес почти всегда делал рассказчика — то есть самого репортера — невидимым, как к тому стремились О’Хара и Шоу. Однако до конца 1960-х годов Талес не использовал в полной мере смену точки зрения. Потом, как в этом рассказе, он будет часто использовать и этот сильный прием; но техника его письма замечательна уже здесь.