Книга Ангел Света - Джойс Кэрол Оутс

Их бестелесные голоса, их несущественные жизни. Тишина девственных просторов так необъятна, так плотно обступает их, что Мори не без паники думает: да переживут ли они эту ночь?

МОЛЯЩИЙСЯ СВИДЕТЕЛЬ

Можно взять пример Альберта Швейцера. Кардинала де Монье. Святого Франциска Ассизского… которого Мори втайне предпочитает как духовного наставника самому Христу. И Джорджа Уайтфилда, который писал: «Все, с чем я ни сталкиваюсь, словно бы глаголет мне:

"Иди и проповедуй слово Божие; будь пилигримом на нашей земле; не принимай ничьей стороны и нигде не поселяйся надолго". И душа моя откликается: "Иисусе, владыка наш, помоги мне свершить или выстрадать твою волю. И ежели узришь меня в опасности свить себе гнездо, пожалей — благостно пожалей — и воткни шип в мое гнездо, дабы помешать мне осесть"».

Жалость! — думает Мори, удивленный и растревоженный. Как можно не поддаться жалости? Это же импульс, инстинкт, более сильный у него, чем чувственное желание.

Швейцер, де Монье, святой Франциск Ассизский, Джордж Уайтфилд. И другие — легендарные, мифические. Ну а Джон Браун? Капитан Джон Браун? Осаватомский Старец, который в пятидесятых годах прошлого века пришел на помощь залитому кровью Канзасу и повел свою маленькую армию фанатиков на Харперс-Ферри?

Ник Мартене считал потрясающим то, что коротышка Мори Хэллек был потомком Брауна. Наверное, зря Мори вообще упомянул об этом — они как-то поздно вечером, видимо, рассказывали друг другу о своих семьях, своем происхождении, — ибо Ник то и дело вспоминал Брауна как прапрапрапрадеда Мори. А это смущало Мори, который не чувствовал никакой связи между собой и этим человеком — ну ни малейшей. Ник же поддразнивал:

— Да ведь в твоих жилах течет его кровь, твое сердце качает его кровь.

Но Мори этого не чувствовал… он смущенно смеялся и пытался переменить тему. (Ник, как и некоторые другие ученики в школе Бауэра, излишне интересовался происхождением своих однокашников. Это был наиболее простой способ объяснить и «определить» их статус. А кроме того — здесь, в школе Бауэра, он не смел делать из этого тайну, — собственная его семья, семьи его родителей «ничем в истории не прославились».)

Он выспрашивал Мори насчет документов, писем, каких-либо предметов, оставшихся от Брауна, — наверняка они хранятся где-то в семье!., хорошенько припрятанные!

— Едва ли, — говорил Мори. — Я никогда об этом не слышал.

Его раздражал этот странный улыбчивый интерес приятеля.

— Такие вещи денег стоят, — говорил Ник. — И потом… Ну, словом, они стоят денег.

— У Брауна было двадцать детей, — неуверенно говорил Мори, — и десятки внуков… правнуки… Нас с ним уже ничто не связывает, мой отец никогда не упоминает о нем.

— Друг Рузвельта, приятель посла Кеннеди, твой отец и не станет о нем упоминать, — со злостью возражал Ник. — Он знает, как себя вести.

Кожа у Мори начинала зудеть, по лицу и горлу разливались красные пятна.

— Мой отец не… все совсем не так, — протестовал он. — То есть я хочу сказать… он не был близким другом Рузвельта, они не всегда ладили, и он вообще давно уже не встречается с Кеннеди…

— Пошел вверх, — весело замечал Ник. — Все мы такие.

— Но ты же преувеличиваешь, — говорил Мори.

Ник смеялся, тыкал его под ребро.

— Все мы такие, — говорил он.

Мори Хэллек, астматик, со слабыми легкими, полный надежд. Мори, которому всегда неуютно в своей шкуре. (А другим? Его одноклассникам, его друзьям? Им легко в своей шкуре, как кошкам, рыбам, ящерицам.) Он им всем завидует. Всех обожает. Не испытывает горечи. Только величайшую симпатию, завораживающий интерес.

Однако он часто изучает фотографии атлетов и манекенщиков, прикрывая их ноги ладонью, прикидывая, можно ли по туловищу представить себе, длинные ли у них ноги. (У самого Мори ноги короткие. Не только тощие, но и короткие — почти как обрубки.) Вместе с другими привычками юности эта тоже отомрет из-за полной своей никчемности.

Ник Мартене, Ким Райан, Гарри Эндерс, Тони Ди Пьеро-и другие, многие другие; он не завидует им, в общем-то нет. Правда, он исподтишка наблюдает за ними в бассейне, на баскетбольной площадке, на бейсбольном поле, даже в столовой и в классе. Он восхищается ими, одобряет их. Хотя и не одобряет часто прорывающейся грубости. (Их привычки пересыпать самый обычный разговор руганью и непристойностями. Пошел ты к черту, бугай. Дерьмо. Трясогузка. Мерзавец, сволочь, жмот, нудила. Мори записывает запретные слова в свою красную кожаную книжечку, прикрывая их рукой, думает, размышляет, пожимает плечами. Запретные? Магические? Мальчишеский код? Но он не может и не станет произносить их — они просто не вылетят у него из горла. Да и почему, собственно, он должен их произносить — ведь в общем-то в глубине души он знает, что и Ник, и Ким, и Гцрри, и Тони, и все остальные в подметки ему не годятся?)

Мори — мишень для шуточек. Мори, про которого говорят — и справедливо, — что кожа у него болезненная и желтая, как у желтушного, потому что он слишком много ел морковки. (Их семейный врач обнаружил это, сообщил родителям, отругал его. Ну зачем есть морковку? Чтобы не есть мясо? «Умерщвлять» свою плоть таким странным, бросающимся в глаза способом?) Мори, снедаемый непонятной надеждой стать «молящимся свидетелем», как кардинал де Монье.

— Свидетелем чего? — спросил Ник Мартене.

— Свидетелем… свидетелем страданий. Страданий мира, — сказал Мори.

— Хорошо, — нетерпеливо прервал его Ник, — но все — таки свидетелем него именно? Где?

Губы Мори едва шевелятся. Он смущен, ему стыдно. Не хочет он, чтобы Ник слышал…

— Страданий мира, — повторил он.

Ник обдумывает этот ответ. И наконец произносит — медленно, словно только сейчас все понял:

— Но… разве все мы этим не занимаемся?

Кто-кто, а уж Мори непременно пригласит своих друзей, а иногда и друзей своих друзей к себе на каникулы. В их городской дом на Манхэттене или на виллу в горах, на Биттерфелдском озере.

Мори скоро понял, что, если он хочет, чтобы X принял приглашение, разумно сначала пригласить Y или по крайней мере сказать (пообещать?), что будет приглашен Y.

Но мальчики в школе Бауэра действительно любят его. В старшем классе он будет единогласно признан выдающимся гражданином.

Ник извиняется, что не пригласил его к себе домой, в Филадельфию.

— Может быть, осенью, — говорит Ник. — На День благодарения.

— Ладно, — говорит Мори. — Отлично.

— Сейчас всё какие-то дела, — говорит Ник.

— Я понимаю, — говорит Мори.

Биттерфелдское озеро, дом Хэллеков, горы, речки, полные форели, — это производит впечатление даже на самых богатых мальчиков. (Катание на лыжах в Рождество и в январские каникулы, а если снег еще лежит, то и весной, в мартовские каникулы. Летом же буквально всё: плавание, катание на лодках, на каноэ, теннис, рыбная ловля, пешие прогулки, скалолазание. «У бедняги Мори нет братьев, — говорят его родители, — зато немало близких друзей».)