Книга Список Магницкого, или Дети во сне не умирают - Александр Филатов

В другой день медсестра Колоян (грозная баба) по поводу побега Астахова: «Надо по колючей проволоке электрический ток пустить, как у нас на подростковой зоне (там подрабатывает на складе).

Дождь идет, так видно, как проволока искрится. Подросток подойдет – не убьет, но шибанет хорошо, чтобы не повадно было». Конец цитаты.

Flash – back

(Из советского прошлого)

И вот я дождался своего начальника. Им оказался юркий маленький человечек, не выше Фрейда, как раз с Ференци. Черненький, усики котаваськинские. Глазки так и бегают. Как помню, чтобы не соврать-то, фамилия его была Осипов. Звали Сергеем Александровичем.

Он увлекался мистикой. До небес заблагодарился, когда на день рождения я подарил ему не бог весть как изданную «Божественную комедию» Данте. Он читал Фрезера и Панова. В полночь со свечами сидел перед зеркалом (мы как-то пьяные в окно заглянули). Он имел настоящий мужской череп (неарийский), внезапным показом которого из-за спины однажды пытался заставить заговорить больного сурдомутизмом, полагая, что тот «косит». Больной не заговорил, но не разубедил доктора. Вообще, он был упрям, как вол, и надменен, как индюк. Подле начальственного стула держал на стене вырезанные из газеты портреты всех руководителей страны, начиная с Брежнева, на что позже кто-то из проверяющих скажет: «Ну и зачем вы уважаемых людей в психбольницу поместили?»

У Осипова была кличка Пиночет. Как «все диктаторы», он любил цветы. Утро начиналось с полива цветника на подоконнике. Под окном кабинета он рассадил клумбу, куда собирался, сняв специально расшатанную решетку, спрыгнуть из окна второго этажа (там кабинет) в случае бунта. Сразу за его кабинетом, по совместительству – нашей врачебной ординаторской, располагалась палата, преобразованная из цеха бывшей строительной фабрики. У больных считалось «западлом» лежать на койке за спиной сидевшего через стену начальника. Считалось, что от подобного соседства они «заболевают». Что ж, начальник и декларировал, что учится энергетическому вампиризму.

Осипов был не женат и жил в предоставленной ему двухкомнатной квартире барака с мамой, последовавшей за сыном в сельскую глушь «отрабатывать» трехлетнее распределение.

Итак, Осипов вошел. Не успели мы с ним поручкаться, как контролер ввел хрипяще-сопящего больного, быстро считающего невидимые ни ему, не окружающим монеты. Лихорадочно щелкая костяшками, больной повалился на колени и пополз к начальнику отделения, пытаясь схватить за полу халата: «Меня сводит от нейролептиков. Дайте цикл од олу!»

Осипов брезгливо отодвинулся от просителя: «Встань и не унижай себя, Севрюков!» Достав из кармана заначку, небрежным жестом, чтобы не коснуться кожи больного, уронил ему в трясущуюся длань таблетку корректора.

Униженно, слезливо благодаря, именуя Осипова барином и всемогущим человеком, больной отполз. Потом был подхвачен конвоиром и вытащен из кабинета в камеру.

Теперь у нас было больше времени поговорить.

Осипов писал диссертацию, любил баб и сидел на психостимуляторах. По утрам, «для свежести», зэки-санитары в помывочной душевнобольных поливали его, раздевшегося догола, холодной водой из шланга. Он громко отфыркивался и кричал от удовольствия. Еще он постоянно бросал курить и, не выдерживая аскезы, подбирал окурки сумасшедших и инспекоров на коридоре и докуривал их через мундштук.

У меня тоже случались приключения. Один больной пытался убить меня, потому что я, «ничтожество!», не знал Декарта. Помешал привинченный к полу табурет. Другой хотел продырявить мой живот штырем, когда я «обвинил» его, имевшего на теле несколько выколотых свастик, в том числе соответствующую «повязку» на плече и «погон», что ему «недостаточно» известна история нацизма. Дружище Шагин уверял, что Гитлер жив.

Случай послал нам двух писателей, Комарова и Казиева. «Страшные времена Снежневского!» Осипов взялся усиленно лечить последнего, назначая ему сульфозин (разогретую до кипения серу) в ладони. Часть уколов он делал лично, потому что «сестры не умели». Задача была отучить писателя писать. Видимо, певцу он делал бы сульфозин в глотку.

Казиев разучился не только писать, но и нормально писать, поскольку не мог удержать члена болезненно распухшими руками. Он ходил под себя. Вонь около него стояла неимоверная.

Осипов обладал парадоксальным мышлением (или это был уже Филимонов? Какая разница! Иных начальников в отечественной психиатрии за 32 года наблюдений я не видел). Он вдруг сжалился. Дела писателя стали лучше. Сульфозином кололи поэта Комарова и еще каких-то типов, чтобы

«не дрочили» (распухшие ладони мешают мастурбировать). Более того, Осипов позволил Казиеву дрожащей рукой написать письмо, проперлюстрировал его и, не найдя ничего криминального, вынес за зону и бросил в почтовый ящик в Камышине, что было категорически запрещено. Письма отправлялись спецчастью. Не уверен, но, возможно, там была вторая перлюстрация.

Сочувствуя писателям, поскольку и себя втайне причислял к таковым, в субботу я отправился в Камышин (райцентр, подле которого спец). В горсправке я спросил, где КГБ. Комитет был напротив, но бабка столь напугалась то ли вопросу, то ли выражению моего лица, а может, и самому лицу, никогда не отличавшемуся приятностью, что просто сникла в будке. Она не знала, где КГБ! Прохожие от моего вопроса шарахались. Я все-таки перешел дорогу и нашел КГБ. На звонок в дверях двухэтажного особняка появился невзрачный сотрудник, сказавший, что сегодня нерабочий день. Я заявил: «В рабочий не могу». Мы поднялись на второй этаж, и я заполнил анкету. Пришлось называться подлинным именем, показывать паспорт, чего искренне не желалось.

Я изложил суть дела: мой начальник «вступил в сговор» с душевнобольным Казиевым, осужденным по 58-й статье за антисоветскую деятельность и пропаганду, вынес и бросил «за зоной» не зарегистрированное спецотделом письмо. «Что в письме?» – «Не знаю. Но так не положено. Как добропорядочный гражданин, врач… посчитал своим долгом…»

Этот «добропорядочный гражданин» был единственный, кто не проголосовал за коммунистического кандидата генерала внутренней службы Иванова, принявшего меня на службу. Меня вычислили – был единственным – и таскали. А мне не понравилось, что во время предвыборного выступления генерала Иванова в актовом зале в окно было видно, как в его служебную «Волгу» грузили канистры со сметаной.

Неприметный человек в штатском задумывается. Он начинает вербовать меня. В конце беседы выспрашивает, кто у нас в больнице охотно рассказывает политические анекдоты. Информацией человек владеет и называет конкретные фамилии. Он упоминает, что и я дважды (дат не называет) рассказывал политические анекдоты. Мы расстаемся почти друзьями. Жмем крепко руки.

На следующий день (понедельник) приезжает комиссия КГБ. Тамошние сотрудники нашли и изъяли недозволенное письмо. Ничего вопиющего в нем не было, но сам факт! Казиева перевели в другое отделение, отобрав у увлекшегося Осипова его игрушку. В том самом отделении работал мой друг, он любил выпить и просто «забивал» на больных. Казиеву там стало спокойнее. Скоро куда-то дели и Комарова. Меня вычислили столь же быстро, как с выборами. Но «принцип Андропова» сработал и здесь. С Системой можно было бороться лишь ее же методами. При моем появлении даже Осипов попискивал. Он не захотел больше быть моим начальником. Его перевели в другое отделение, не к Казиеву. Отработав три года, он уехал в Волгоград, где однажды после работы его подстерегли и «опустили» после работы на пустоши, через которую шла дорога к остановке, душевнобольные. Попросту его изнасиловали в задний проход. Видимо, на этот раз у него не оказалось с собой спасительной таблетки циклодола против мучительных побочных действий нейролептиков.